Демократический правитель, сказали ему. А название… название? Название должности еще не придумали, не приходилось как-то, раньше все и так понимали, о ком речь идет.
Но король – он король и есть. Есть вещи, в которых люди ничего не решают. Решает кровь и память.
Том знал о короне с самого начала. Уж такой он человек, что, когда нужна помощь, все самые постыдные, самые страшные, самые секретные тайны несешь именно к нему, зная, что он не отвернется. Отругает, выскажет неодобрение – пусть. Но не отвернется. Для Фемто это было дорого.
Он… он правда-правда хотел сказать Ле, когда он вернулся. Но передумал, видя, как он изменился за два бесконечно длинных года.
Что-то такое появилось в нем… нет-нет, не чужое. Он был все таким же своим, и все так же смеялся, слегка запрокинув голову, вот только делал это реже. Нет, что-то стало… просто бесконечно другим. Иным.
Жаль, что он так и не сумел вовремя понять, что именно поменялось.
Коро… простите, церемония вступления в полномочия, которую отчего-то очень-очень хочется назвать коронацией, закончилась, и Фемто сбежал. Вернее, просто ушел, сам не замечая, что двигается куда-то. Местные придворные, или как их называть с учетом формально царящего вокруг народовластия, очевидно, не привыкли к правителям, способным преодолеть кованый забор, не прибегая к помощи ворот, и входить через задние двери.
Там было слишком много людей. Он не хотел никого видеть, вот и все.
Он надеялся, если он только мог еще на что-то надеяться, что память тела окажется долговечнее памяти сознания, что его кровь сама вспомнит, что делать, как только он снова коснется того единственного, что много лет назад вынес из разоренного дома завернутым в тряпку. Пока он чувствовал только холод блестящего светлого металла на своей коже, нестерпимую тяжесть узкого золотого обруча с тонкими, едва видными глазу насечками. Эта тяжесть ни на миг не давала забыть, что в тот самый момент, когда корона легла на его голову, на его плечи легла ответственность за судьбу всего королевства.
Королевства, состоящего из Суэльды и десятка мелких городов, по территориальным причинам не подпавших под юрисдикцию какого-нибудь феодала из другой столицы вроде Морлона, Энмора или Клотта. Не слишком-то много, если судить по количеству равнинной скучной земли с редкими вкраплениями молодых лесов. И ужасно, ужасно много, если подумать о том, что ему действительно придется всем этим править.
Мелодия оборвалась на полуноте. Фемто опустил смычок.
Вроде и скрипка все та же, без струны, с треснувшим корпусом, та самая, которую он давно уже приручил, приучил к себе, но звучит фальшиво.
То есть не сами звуки фальшивы. Они идеально правильны, и по-другому он не умеет. Возможно, сторонний слушатель даже счел бы музыку красивой. Или даже прекрасной. Мало ли какие попадаются слушатели.
Просто раньше он никогда не задумывался, что именно играет. Никаких нот или аккордов он не держал в голове, руки сами знали, что делать. А тут – он играл одно, а чувствовал совсем другое. Раньше такого еще не бывало.
Может быть, все дело в том, что ни одна скрипка не может вместить его боль. Даже скрипка, сама испытавшая нечто подобное. Каково это – быть брошенной, расколотой пополам?
Это, это… это как полоса кожи, срезанная со спины. Вроде и не смертельно, но крови много, и заживать будет долго и мучительно, а каждое неосторожное движение незамедлительно отзовется новой болью, еще на день отсрочит выздоровление.
Помнится, такое с ним не впервые.
Первый раз был не в день восстания. Тогда он ничего не успел почувствовать. Мгновение безумного ужаса, минута мучительной, раскаленной добела боли, пронзающей сердце и заставляющей сжимать зубы, чтобы не закричать в голос. А потом – оцепенение, бесчувствие, этакий пробный вариант смерти.
Первый раз был не в тот день, когда клеймо проклятия испортило его лицо, и даже не тремя днями позже, когда он взял в руки лживое письмо, которое никто даже не попытался сделать похожим на правду.
О нет, первый раз был в тот самый день, когда Томас явился в Ольто, и выяснилось, что никуда он Ле не отправлял.
Когда он сказал это, последний намек на надежду просто исчез. Когда он сказал это, сердце Фемто будто ухнуло куда-то невообразимо глубоко, и стало больно. Такая тяжелая, приглушенная боль за ребрами. Вроде и терпимо, но поживи с ней немного – и она сведет с ума.
Кем он был тогда? Один в пустом доме, в городе, ставшем вдруг враждебным и темным, в незнакомом чужом мире. Как и сейчас. Время немногое изменило.
Только вот сейчас еще хуже. Тогда он думал, что Ле не вернется. Теперь же он знал, что Ле не вернется, никогда-никогда. Может быть, со стороны и не видно, но на деле разница гигантская.
Королям ничего не разрешается проносить из старой жизни в новую. Ему пришлось расстаться с плащом песчаного цвета, из которого так и не вышло вырасти, как, в общем, и со всей остальной одеждой. И только скрипку всеми правдами и неправдами удалось оставить себе. Последняя неразорванная ниточка, напоминающая ему, что все, что было, действительно было.
Все эти странствия по Иларии, песни в тавернах, лошади, драки, то, что другие называют приключениями, а они называли жизнью. Что все это не было сном, потому что будь это сном, он давно уже проснулся бы. Просыпаешься всегда в самый страшный момент.
Иногда, в минуты вроде этой, когда кажется, что тяжелые каменные стены графского дворца, который он успел уже забыть, вовсе не имеют дверей и того и гляди сомкнутся, чтобы раздавить, уничтожить, в такие минуты, когда над морем Арлен так ослепительно горит безразличный безбожный закат…
Впрочем, даже такие минуты ничего не меняют.
Без него… без того, кто больше не придет, Фемто не смог бы продолжать петь и гулять, где хочется. Потому что без него все потеряло смысл.
Без него даже голос скрипки не мог лететь вверх, к небесам, потому что не смел быть выше крыши дома Богини.
Фемто ненавидел Храм.
От всей души ненавидел то, как он возвышается абсолютно над всем, что только ни есть в мире, подавляя и смиряя, ненавидел, как Богиня ежесекундно тыкает смертных носом в то, что они смертны, а она делает с ними все, что пожелает, и сопротивляться они не в силах.
Ни один из ныне живущих не в силах.
Иногда в его голову закрадывалась безумная мысль: что, если взбунтоваться, подговорить с десяток таких же сумасшедших и взорвать, сжечь, разрушить, не оставить и камня на камне от этой горы белого, как снег, мрамора? Богиня ничего не сможет с ним сделать, у него иммунитет против ее кары. А люди, которые наверняка придут в бешенство, превращаясь в смертоносную толпу, глухую ко всему, кроме своего праведного гнева… Люди пусть делают с ним что хотят. В конце концов, вилы и факелы – далеко не самая страшная перспектива на будущее.
Равно как и ад, в который он точно попадет, когда умрет. Ведь он убил того, кого любил больше всех. Пусть косвенно и без умысла – это дела не меняет.
Небо, он все бы отдал сейчас, чтобы проснуться.
Чтобы снова видеть свои руки в черных узорах, и заглянуть в потемневшие серые глаза, такие встревоженные и упрямые. Не сопротивляться нестерпимому порыву обнять, прижаться, увлечь вместе с собой в места, где нет ни боли, ни страхов, ни вопросов, ни-че-го.
Как кто-то когда-то сказал, насчет «жили долго и счастливо» никто ничего не обещал, а вот «умерли в один день» устроить гораздо проще.
Небо, он все бы отдал сейчас, чтобы просто исчезнуть. Без рая, без ада, без следа и памяти.
Если бы проклятие Богини могло случиться с человеком дважды, он пошел бы сейчас, нашел проклятого и сердечно пожал ему руку.
Как все-таки жаль, что нельзя вернуться в Драконьи горы, в их дом с широким крыльцом, где вечно горит камин. Там и только там они, оба выросшие в тени Храма, не зависели от Богини, не ощущали гнета ее абсолютной власти. Там и только там они были выше ее.