— Дорогие дети! — говорит завуч, раскрыв папку. — Сегодня вы вступите в храм знаний. Сегодня начнется ваша новая, сознательная жизнь.
Сухарев не слушает. Он ищет глазами Ларку среди детей, построенных в короткие шеренги. В ухо ему дышат, просовывают над плечом руку со смартфоном, зовут Диночку, Вадика, чтобы посмотрели на маму.
Ларка — в третьем сегменте неровной, раздробленной «гусеницы». Тоненькая, светловолосая девочка с белыми бантами. В руках — букет с гвоздиками, розами и одной алой астрой. Темное платьице, белый фартук, серая курточка.
— …с тем, что вы вынесете отсюда, дорогие дети…
Лицо дочки, когда она замечает Сухарева, словно темнеет. Сухарев неловко, стесненно, чтобы никому не мешать, делает движение руками. Мол, вот он я, здесь. Прости.
— …с багажом знаний, с любовью нашего педагогического коллектива во взрослую жизнь…
Ларка вдруг ломает линию строя. С букетом наперевес она идет через площадку прямо к нему. Всем телом, удивленно, поворачивается завуч.
— Девочка?
Ларка ее не замечает. Стрекочет сорока, потом устанавливается удивительная тишина. И только легкие детские шаги дробят ее на фрагменты. Все смотрят на Ларку. Сухарев ждет дочь, как судьбу. Не убежать, не спрятаться за чужую спину. Холод собирается в животе. Болит, дрожит, звенит сердце.
Нет-нет-нет!
Ларка подходит к нему на расстояние вытянутой руки. Напряженный взгляд снизу вверх и поджатые губы не обещают ничего хорошего. Мелко трясется правый бант.
— Лара, — улыбается Сухарев, ощущая, что является сосредоточением внимания всех собравшихся на линейке.
Первоклашек, родителей, учителей. Всех. Даже сорок. Жуткое чувство. Наверное, как на предметном стекле.
Ларка что-то шепчет.
— Что? — наклоняется Сухарев.
Бамм!
В слитном выдохе окружающих его людей он не сразу соображает, что случилось. Что-то мокрое, мягкое, пахучее бьет его по лицу. Справа налево, слева направо, теряя мелкие, цветные части.
Букет!
— Зачем? — кричит Ларка.
Букет теряет лепестки. Головка астры скатывается под ноги.
— Зачем ты пришел? — кричит Ларка с искаженным, пугающе красным лицом. — Уходи! Провались! Говнюк! Ненавижу!
Где-то, видимо, хохочет Светка.
— Вячеслав Юрьевич?
Сухарев выдохнул, оттолкнулся ладонями от подлокотников.
— Да. Уже можно идти?
Женщина из-за стойки мягко улыбнулась. Возможно, он произвел на нее впечатление тем, что не стал скандалить по поводу задержки. Контингент, ищущий последней помощи у ведьм, гадалок, ведуний и ясновидящих, априори находится в стадии отчаяния и не может похвастаться выдержкой и крепкими нервами. Он, похоже, в этом смысле выделялся в лучшую сторону.
— Конечно. Идите за мной.
Женщина пошла впереди. Синие брюки. Того же цвета пиджак. Туфли на низком каблуке. От занавески пахнуло сладким. Алая стена приблизилась. Сухарев, шагая, смотрел на воротничок белой блузки, косо выбившийся у женщины из-за ворота.
— Сюда.
— Да-да, — сказал он, на мгновение потерявшись на повороте.
А так бы в стену лбом. Алое на алом.
Женщина остановилась под лампой у высокой двустворчатой двери. Дверь внушала, создавая ощущение значительности спрятанного за ее порогом. Сухарев ощутил холодок в животе и между лопаток.
— Марфа Степановна?
Женщина стукнула в створку кончиками пальцев и приоткрыла ее на сантиметр или два.
— Впусти его, Инночка, — раздался густой, хрипловатый голос.
— Пожалуйста.
Женщина тронула его за плечо, и Сухарев сам не понял, как оказался внутри. То ли шагнул, то ли пространство сдвинулось ему навстречу, то ли комната слизнула его языком паркета.
— Здравствуйте.
Он покрутил головой.
Углы обители Марфы Степановны тонули во тьме, колыхался темный тюль, за тюлем горбился комод, какая-то старинная мебель чудилась дальше. Бурая ковровая дорожка вела в центр помещения, к столу, покрытому зеленым сукном, и он, единственный, был освещен. Люстра с абажуром спускалась с невидимого потолка и сжимала стол в тесных световых объятьях.
— Проходи, — услышал Сухарев.
Он повернулся на голос и увидел женщину у задрапированного черным окна. Она курила, выпуская сигаретный дым в узкую щель форточки. Уличный свет клинком вонзался в изгиб стены.
Сухарев, пожалуй, и не заметил бы курильщицы, не обозначь она себя. Темное платье и серая кофта в полумраке комнаты были превосходным камуфляжем.
— Садись.
Марфа Степановна докурила и затолкала окурок в баночку на подоконнике. Она оказалась где-то одного возраста с Сухаревым. Сухареву было сорок четыре. Ей — вряд ли больше. Сухая, невысокая, с бобриком коротко-стриженных, платиновых волос.