— Хорошо.
— Так-то.
Марфа Степановна кивнула и достала из кармана кофты маленькую катушку синей изоленты. Из другого кармана появилась зажигалка. Наконец, с комода была перемещена на стол бронзовая пепельница, похожая на миниатюрный казан на толстых ножках. Огрев по затылку, пепельницей, пожалуй, можно было и убить.
— Как я понимаю, — сказала ведьма, отрывая от изоленты два кусочка, — ты человек добрый. Бывает. Дочь тебя изводит, но ты не стремишься ее наказывать. Мазохизм, и только. Зачем же ты тогда пришел? Нет-нет, не отвечай.
— Я…
— Не надо.
Качнув головой, Марфа Степановна приклеила фотографию Ларисы к зеркалу. Клочок изоленты сверху, клочок изоленты снизу.
— Держи, — она вручила зеркало Сухареву.
И захочешь, не посмотришься — снимок закрыл почти всю зеркальную поверхность. Ларка с нарисованными усиками показывала кончик языка.
— И что мне…
— Молчи! — хлопнула ладонью по столу ведьма.
Сухарев едва не выронил зеркало.
— Молчи! — повторила Марфа Степановна. — Раз пришел, значит, отчаялся. Раз отчаялся, значит, довела она тебя.
Сухарев выдавил кривую улыбку.
Как было. Ларке — четырнадцать.
Все странички социальных сетей, которые имеются у Сухарева, заполнены ее комментариями. Под каждой новостью или фотографией она оставляет короткую реплику. Или «Говнюк» с вариациями. «Ты — говнюк!». «Урод и говнюк». «Посмотрите на говнюка!». Или «Придурок». Или «Ненавижу!».
Но чаще всего реплики матерные. Сначала Сухарев пытается завязать диалог, размещая сообщения под ее постами. «Лара, ты хочешь поговорить?». «Почему?». «Объяснись, пожалуйста».
Все зря.
Ему становится смешно, когда он представляет, как дочь, склонив голову, листает его странички, выискивая, что бы еще откомментировать в его жизни. Смешно до горечи. Добивался внимания дочери? Жуй. Не обляпайся.
Но однажды она звонит со Светкиного телефона.
— Сухарев?
Ларка не называет его ни папой, ни родителем, ни предком. В крайнем случае, уничижительно — Вячеславчиком. Ну и Сухаревым, само собой.
— Я слушаю, — отвечает Сухарев.
— Для тебя новость, понял?
Голос Ларки дрожит от ненависти.
— Что опять? — вздыхает Сухарев.
— Ты маму довел, понял? Она в больнице, говнюк!
Новость его буквально подкашивает. Свободной рукой он ищет, обо что опереться. Спинка стула, иди-ка сюда.
— Как? Где?
— Так я тебе и сказала! — кричит Ларка. — Но ей плохо, очень плохо!
Сухарев ничего не понимает. В ушах шумит. Сердце колотится. Нет, это понятно, что давно ничего общего…
— Погоди, — спохватывается он. — Зачем же ты звонишь?
Ларка сопит.
— Маме нужны деньги, на операцию, — давит она из себя.
— Много?
Ларка называет сумму. Сумма терпимая. Но тысяч двадцать Сухареву придется занять на работе.
— Хорошо, — говорит он.
— И вот, чтобы ты поверил, — говорит дочь.
Телефон пикает, принимая отправленный Ларкой снимок. Снимок плохого качества, на нем на койке под капельницей лежит женщина. Узнать Светку невозможно. Но волосы темные. Руки на одеяле.
— У меня вечером будет сумма, — говорит Сухарев.
— У памятника Горькому, хорошо?
— Да.
— Ну, все.
Ларка впервые не называет его говнюком. Сухарев и не подозревает, что Светка ни в какой больнице не лежит, а звонок сделан с целью развести его на деньги.
— Сколько ей сейчас? — спросила Марфа Степановна.
Она выключила люстру и зажгла свечу. Света стало исчезающе мало, помещение, казалось, сжалось до размеров стола.
— Семнадцать. Почти, — ответил Сухарев.
— Семнадцать, — повторила ведьма.
Лицо ее словно надломила складка у переносицы. Она провела ладонью над пламенем свечи, заставляя его почти умереть. Сухарев почувствовал, как в спину, в шею дохнуло холодом, и невольно посмотрел в сторону задрапированного окна — закрыто, ни щелки.
— Знаешь, — сказала Марфа Степановна, отнимая из рук Сухарева зеркало, — это сильное проклятие, проклятие на всю жизнь. Но снять его легко, снять можно двумя способами.
Она умолкла. В пальцах ее появилась игла, которой она расковыряла точку на фотографии прямо в центре Ларкиного лба.
— Само проклятие таково, — ведьма посмотрела Сухареву в глаза. — Как только твоя дочь подумает о тебе плохо, плохо станет ей самой. Все ее помыслы и действия, направленные против тебя, обернутся против нее же. То есть, проклятие будет действовать как зеркало. И кроме как визита ко мне, твоей вины в ее бедах не будет. Все, что она станет получать, определит себе исключительно она сама. Ты понял?