Поняв это, юноша успокоился и еле заметно с облегчением вздохнул. Вступив раньше времени в мир взрослых, где ложь, преступление и насилие губят правду и противостоят справедливости, он с успехом провел свое первое расследование; раскрыл обман; выиграл первое сражение!
— Что еще прикажешь, хозяин? — спросил Аквила, пока вор безропотно позволил увести себя, с трудом веря, что избежал виселицы.
— Да, вот что. Подготовь документы наставника Хрисиппа. Хочу продать его на невольничьем рынке, — решительно объявил молодой человек, предвкушая мольбы жестокого наставника, который так часто грубо обращался с ним.
Учитель, напротив, смерил его обычным злым взглядом, словно перед ним все еще стоял непослушный ученик, а не хозяин его судьбы.
— Видимо, вместе с именем и состоянием ты не унаследовал способности учиться, молодой Стаций. Продай меня, не хочу оставаться рабом невежды! — презрительно заявил Хрисипп.
В толпе слуг послышались возмущенные голоса: наставник, должно быть, сошел с ума, если так разговаривает с новым господином!
— Теперь займитесь своими делами, — приказал Аврелий, не отвечая Хрисиппу. — А ты, Аквила, подготовь похороны, Достойные нашей семьи: поминальный ужин, плакальщицы, рожки, литавры и все прочее. Обрати прежде всего внимание на маски предков, которые должны следовать в процессии. Что касается надгробной речи, я сам скажу нужные слова. Нет нужды в пространных речах, чтобы почтить память человека, чьи качества всем хорошо известны! — вполне серьезно произнес молодой человек, и старший слуга в растерянности посмотрел на него, невольно задумавшись, а не скрывается ли за этими словами, вроде бы продиктованными сыновней любовью, жестокая ирония.
— Сразу после окончания траура отпразднуем мое совершеннолетие и мой новый статус отца семейства. Да, вот еще что, Аквила! Отмени последнее распоряжение, касающееся наставника. Я передумал. Кстати, куда это ты собрался, Хрисипп? — властно потребовал он ответа у учителя, который двинулся было к выходу. — Я еще не отпустил тебя!
Наставник остановился, прямой как шест, и Аврелий вдруг заметил его сходство с мумиями, которых иногда привозили из египетских пустынь: та же мрачная неподвижность, та же иссохшая кожа, та же злая усмешка…
— С тобой сочтусь позже, — сказал он, помолчав. — Можешь идти пока.
* * *Прошло десять дней. Аврелий сидел в кресле, в белоснежной мужской тоге, которую надел рано утром после того, как возложил на алтарь в Капитолии первый сбритый с бороды пушок.
Лукреция, как всегда ослепительно красивая, стояла перед ним, напрасно ожидая, что он предложит ей сесть на один из стульев с высокой спинкой, стоявших вокруг стола.
— Я велел тебе прийти, чтобы поговорить о твоем отъезде. Я подождал, сколько следовало, пока не сожгли прах отца на погребальном костре, но теперь настало время, чтобы ты навсегда покинула мой дом, — твердо заявил юноша, особо подчеркнув слово «мой».
— Завтра же перееду в домик на Целиевом холме, если тебе угодно, — с досадой ответила она.
— Наверное, я плохо объяснил тебе, Лукреция, что я имею в виду. Ты забыла, что дом на Целиевом холме принадлежит мне?
— Твой отец обещал…
— Мой отец был большим лгуном. Его завещание, хранившееся у весталок, было вскрыто сегодня. Так вот, в нем нет ни слова о том, что тебе остается хоть что-то.
— Так наврать мне! Ах, эта старая гадкая свинья! — процедила сквозь зубы матрона.
— Тебе кажется уместным так отзываться о моем почтенном отце, с которым ты столько раз делила стол и постель? — зло пошутил Аврелий. — Жаль, что он никак не выразил тебе свою признательность за это…
— Но ты же не захочешь, чтобы я ушла отсюда вот так, с пустыми руками! — воскликнула Лукреция, и в глазах ее вспыхнула злоба.
Аврелий помедлил, сердясь на самого себя за то, что эта женщина, которая была всего лишь на несколько лет старше его, все еще способна запугать его и своей красотой, и упрямой настойчивостью. Важно, однако, чтобы она не заметила его нерешительности…
— Именно этого я и хочу, милая Лукреция, — заговорил молодой Стаций. — Ты оставишь здесь нарядную обстановку твоей комнаты, коринфские вазы, серебряный сундук, столик розового дерева, греческую статуэтку Психеи и, естественно, все драгоценности, в том числе и браслет, которым ты завладела самым непозволительным образом.
— Я отдала его Аквиле, как только ты приказал! — смиренно произнесла Лукреция.
— Я имею в виду не тот браслет с камнями, что видел на твоей руке, когда стало известно о несчастье, — с насмешкой продолжал Аврелий. — Я имею в виду браслет с пластинами, украшенный сапфирами, тот, что должен был лежать в сейфе, когда Умбриций опустошил его. Секретарь, или, вернее, бывший секретарь, клянется, что, когда воровал, не видел его там.
— Мне об этом ничего не известно! — сухо ответила женщина. — Возможно, этот вор уже продал его еще прежде, чем возвратил тебе награбленное.
— Думаю, это исключено, прекрасная Лукреция. Если не ошибаюсь, ты сказала, что после праздника во Фронтоне никогда больше не видела его…
— Да, так и есть! — неохотно подтвердила она.
— Увы, — оборвал ее юноша, — ты безусловно ошибаешься. Я хорошо помню, как заметил его на твоей руке накануне смерти отца.
— Ты определенно что-то перепутал!
— Нет, милая Лукреция, поверь мне, я всегда с величайшим интересом рассматривал тебя, — пошутил Аврелий. — И случившееся, мне кажется, не вызывает сомнений… Возможно, после пиршества мой отец разрешил тебе оставить браслет еще на несколько дней или же ночью, вернувшись из Фронтона, был слишком пьян, чтобы заставить положить на место. Поэтому, когда выяснилась вина Умбриция, ты решила приписать ему исчезновение и этой драгоценности, прекрасно понимая, что твой покойный любовник не может разоблачить тебя.
— Ты бредишь, благородный Стаций! Власть, какую ты неожиданно обрел, ударила тебе в голову! Пытаешься походить на взрослого, но ты всего лишь самонадеянный мальчишка, и готова поклясться, в глубине души дрожишь как лист! — презрительно бросила матрона.
Аврелий сжал губы, понимая, что Лукреция права: перед нею, взрослой и решительной женщиной, он действительно всего лишь мальчишка. И все же он не должен уступить ей.
— Очаровательная Лукреция, браслет украшал твою руку именно тогда, накануне смерти отца… Я могу доказать это, — заявил он.
— Каким образом? — спросила она, однако уже без прежней уверенности.
— В тот солнечный день ты долго сидела на скамье в перистиле, когда сушила волосы. А наутро мы получили известие о смерти отца, и я, проходя между слуг, взял тебя за руку, если помнишь. И заметил на коже несколько белых полосок, которые никак не совпадали с браслетом на твоей руке. Светлые полоски на твоем запястье были как раз той восьмиугольной формы, что и пластины исчезнувшего браслета с сапфирами.
— Глупости! Даже если то, что ты говоришь, правда, это еще ничего не доказывает. Я могла сидеть на солнце когда угодно.
— В самом деле, любезная Лукреция? Но ведь до того самого утра было довольно много пасмурных дней. А легкий загар держится, как известно, недолго.
Женщина закусила губу, терзаемая злостью и страхом.
— Советую поскорее вернуть мне эту драгоценность! У меня добрый нрав, и я легко мог бы закрыть глаза на забывчивость красавицы, — саркастически посоветовал Аврелий. — Но что касается дома на Целиевом холме… Такая обворожительная женщина, как ты, без труда найдет себе другое жилище.
— Но разве ты не знаешь, сколько стоит приличный дом в Риме? — возмутилась матрона, вне себя от бешенства.
— Тебе принадлежит пара комнат в инсуле, можешь переехать туда, — с иронией заметил Аврелий.
— Но эта конура под крышей в жалкой инсуле годится разве что для нищего. Неужели ты полагаешь, будто женщина в моем положении станет там жить! — возразила Лукреция, вся красная от возмущения.
— Подумав немного, я, пожалуй, оставил бы тебе дом, — спокойно продолжал Аврелий, надеясь, что голос не выдаст охватившего его волнения.