– Что это с ним? – услышал он их перешептывание, когда они удалялись по коридору. По щекам его покатились слезы.
Паж раздраженно ответил:
– Сумасшедший, наверное.
После короткой паузы до Кэсерила снова донесся голос горничной:
– Ну, тогда он почувствует себя здесь как дома, верно?..
Доносившиеся до комнаты звуки – голоса во дворе, стук и звон кастрюль – разбудили Кэсерила еще затемно, в предрассветной серости. Он в панической растерянности открыл глаза и, как обычно, не сразу смог вспомнить, где находится. Но нежные объятия пуховой перины вскоре убаюкали его снова и увлекли в дрему. Он парил между сном и явью, и вяло проплывали в голове разрозненные мысли. Это не жесткая скамья. Нет безумной качки вверх-вниз. Вообще никакого движения, о пятеро богов, какое блаженство. Какое мягкое тепло под его изуродованной спиной.
Празднование Дня Дочери будет проходить от рассвета До заката. Возможно, он проваляется на перине до самого Ухода обитателей замка на праздничное шествие, а потом неторопливо встанет. Пошатается по двору и окрестностям, посидит на солнышке вместе с замковыми котами. А если проголодается… ему вспомнились те далекие дни, когда он был еще пажом и хорошо знал, как подольститься к кухарке, чтобы получить лакомый кусочек.
Его сладостные ленивые мечтания прервал резкий стук в дверь. Кэсерил вздрогнул, но снова расслабился, услышав мелодичный голос леди Бетрис:
– Милорд ди Кэсерил! Кастиллар! Вы проснулись?
– Одну минуту, миледи, – отозвался он. Перекатился на край кровати, нехотя расставаясь с обволакивающими глубинами перины. Босые ноги оберегал от холода каменного пола плетеный коврик. Расправив на бедрах пышные складки длинной ночной рубахи, Кэсерил направился к двери и приоткрыл ее.
– Да?
Она стояла в коридоре, держа в одной руке свечу, защищенную от ветра стеклянным колпаком, а в другой – стопку одежды и кожаную перевязь. Под мышкой у нее был еще какой-то побрякивающий сверток. Бетрис уже надела праздничный наряд бело-голубых тонов: голубое платье и белый плащ, доходивший до щиколоток. Ее темные волосы были украшены венком из цветов и листьев. Бархатные карие глаза весело сияли в отблесках свечи. Кэсерил не удержался и улыбнулся в ответ.
– Ее милость провинкара желает вам благословенного Дня Дочери, – провозгласила она и толкнула ногой дверь. Кэсерил отскочил в сторону, и дверь распахнулась. Загруженная Бетрис вошла в комнату, протянула ему свечу и, пробормотав что-то вроде: «Вот, подержите пока», тяжело плюхнула на кровать свою ношу. Стопку голубой и белой одежды, а также меч с поясом. Кэсерил поставил свечу у изножья кровати.
– Она посылает вам эту одежду и просит, если вы не возражаете, присоединиться к домашним в зале предков за утренней молитвой. Потом мы разговариваем… она сказала, вы знаете, где это обычно происходит.
– Да, конечно, миледи.
– Я тут спросила папу про меч. Он говорит, что не много найдется превосходящих его клинков, и это честь для вас, – она с интересом посмотрела на него. – Правда, что вы участвовали в последней войне?
– Гм… в которой?
– Вы были больше, чем на одной? – глаза ее широко раскрылись.
«На всех случившихся за последние семнадцать лет, полагаю». Хотя нет. Он пропустил последнюю кампанию против Ибры, сидя в тюрьме Браджара, и не участвовал в той глупой экспедиции в поддержку Дартаки, потому что был крайне занят, подвергаясь пыткам и издевательствам рокнарского генерала, с которым как раз воевал тогда провинкар Гуариды. Кроме этих двух, за последнее десятилетие он, пожалуй, больше ничего не пропустил.
– Здесь и там, в течение нескольких лет, – туманно ответил он и вдруг смутился, обнаружив, что кроме тонкого льна ночной рубахи, нет других преград между его наготой и взглядами девушки. Кэсерил отступил назад и, скрестив руки на животе, попытался улыбнуться.
– Ох, – сказала она, заметив его жест, – я вас смутила? Но папа говорит, что у солдат нет стыда и скромности, поскольку в походах они вынуждены жить все вместе.
Она вновь посмотрела на его покрасневшее лицо. Кэсерил ответил:
– Я беспокоился о вашей скромности, миледи.
– О, все в порядке, – сказала Бетрис, беззаботно улыбнувшись.
Она словно и не собиралась уходить.
Он кивнул в сторону стопки одежды.
– Я не хотел бы помешать семье во время церемонии. Вы уверены?..
Она всплеснула руками и изумленно уставилась на него.
– Но вы должны принять участие в процессии вместе с нами, и вы должны, должны, должны присутствовать при подношении даров в День Дочери в храме. Принцесса в этом году играет роль леди Весны, – она даже привстала на цыпочки для убедительности.
Кэсерил, глядя на нее, широко улыбнулся.
– Ну хорошо-хорошо, если вам так угодно, – как он мог противостоять столь очаровательному напору? Принцессе Исель скоро шестнадцать; сколько же, интересно, лет Бетрис? «Слишком юна для тебя, приятель!» Но ведь можно хотя бы смотреть на нее, с чисто эстетическим восхищением и благодарить богинь за ее красоту и свежесть. Цветок, украшающий мир.
– А кроме того, – продолжила леди Бетрис, – вас просила провинкара.
Кэсерил зажег от ее свечи свою и вернул светильник девушке, намекая этим жестом, что ей следует оставить его одного, чтобы дать возможность переодеться. При свете двух свечей она стала выглядеть еще прекраснее, а он, несомненно, – еще безобразнее. И тут, когда Бетрис повернулась к выходу, Кэсерил вспомнил о вопросе, который вчера не давал ему покоя весь вечер.
– Подождите, леди…
Она с любопытством оглянулась на него.
– Мне не хотелось бы беспокоить провинкару или задавать этот вопрос в присутствии принца и принцессы… но что с рейной Истой? Боюсь по незнанию ляпнуть что-нибудь не к месту…
Свет в ее глазах померк. Она пожала плечами.
– Она… слаба. И нервничает. Больше ничего. Надеемся, ей полегчает, когда будет больше солнца. Летом ей всегда лучше.
– Как долго она живет со своей матерью?
– Последние шесть лет, сэр, – она сделала книксен. – Мне пора бежать к принцессе Исель. Не опаздывайте, кастиллар! – и, снова согрев его своей улыбкой, Бетрис выпорхнула в коридор.
Кэсерил не мог представить себе, что эта юная леди может хоть куда-нибудь опоздать. Он покачал головой и, все еще с улыбкой на губах, повернулся взглянуть на свой новый наряд. Да, в смысле улучшения своего внешнего вида он явно идет в гору. Туника из голубого шелка, штаны из плотного темно-синего льна, белый шерстяной плащ до колен – все отглаженное, чистое, ни малейшего намека на пятнышко. Должно быть, праздничная одежда ди Феррея, ставшая ему маловатой, а может, даже и вещи самого покойного провинкара. Кэсерил оделся, подвесил меч – такая знакомо-незнакомая тяжесть – и поспешил через сумеречный внутренний двор к залу предков.
Было сыро и холодно, стертые подошвы башмаков скользили по булыжнику. В небе еще мерцали последние звезды. Кэсерил потянул на себя тяжелую дверь в зал и заглянул внутрь. Свечи, полумрак… опоздал? Но когда он вошел внутрь и глаза привыкли к темноте, Кэсерил увидел, что еще не поздно – наоборот, слишком рано. Перед рядами маленьких семейных мемориальных плит горело всего полдюжины свечей. Две укутанные в плащи женщины сидели на передней скамье, наблюдая за третьей.
Перед алтарем, распростершись, раскинув руки, лежала вдовствующая рейна Иста. Вся поза ее выражала глубокую мольбу. Пальцы сжимались и разжимались, царапая камни. Ногти на них были обкусаны до крови. Некогда густые золотые волосы ее, теперь тусклые и потемневшие, рассыпались веером вокруг головы. Рейна лежала столь неподвижно, что на мгновение Кэсерил решил было, что она уснула. Но на ее бледном лице, прижатом щекой к каменному полу, горели темные немигающие глаза, полные непролитых слез.
Это было выражение самой горькой скорби и печали. Кэсерил видел его на лицах людей, сломленных в застенках и на галерах не только телом, но и духом. Видел и в собственном взгляде, отразившемся в пластине полированной стали, когда служитель Приюта Матери, выбрив его нечувствительное лицо, поднес ему это импровизированное зеркало: смотри, мол, так ведь лучше? Но Кэсерил был абсолютно уверен, что рейна никогда не бывала в жутких зловонных темницах, никогда не ощущала ударов бича и никогда, безусловно, ни один мужчина не поднимал в ярости на нее руку. Что же тогда? Он стоял в недоумении, закусив губу, боясь вымолвить слово.