В Моршанской округе злодейского варвара уже поддержали жители сёл Алгасово, Серповое, Пеньки, Кулики, Ракша и Ваново. Дело было за Пичаево. А у Засухина на беду в нём жила родня. Коли так, решили в канцелярии, надо отправить на крестьянский сход Захарку, несмотря на его немолодые годы. И земскому надлежит сделать так, чтобы село не переметнулось на сторону бунтовщиков, а ещё — выставило отряд ополченцев. Надёжных, здоровых, с лошадьми доброездными, с ружьями, пистолетами, копьями, рогатинами и насаженными на шесты косами.
Исключительно от того, что у посланца были пичаевские родственники, он знал — спорить с местными мужиками бесполезно. Они хуже баранов. Если что-то вобьют себе в голову — вышибешь только пулей. Так в общем-то и вышло на том злополучном сходе.
Засухин встал и честно зачитал присутствовавшим «наряд к защищению от воровских отрядов Пугачёва». В ответ старосты и крестьяне закричали, что никаких повелений канцелярских слушать не станут, поскольку «команда государя Петра Фёдоровича уже на походе», и они даже успели приготовить для неё провиант. Тонбовского посланца тут же заковали и посадили в сарай под караул.
Спасибо хоть не били, хотя бунтовщики Яков Шутов и Алексей Гуров подговаривали односельчан «свезти Захарку в осудареву партию в село Ершово Шацкого уезду, чтобы его там пугачёвцами повесить». За это якобы полагалось «жалование деньгами сто рублёв». К счастью, никто огромной премией не прельстился. А через пять дней в село явился карательный отряд ротмистра Юматова.
И вот теперь Засухин сидел взаперти и прикидывал, какая погибель легче — от удара острым предметом в глотку или от дымного удушения… Скрипнули засовы — дверь поползла наружу. За ней земской ожидал увидеть смертушку с косой на шесте, но в сарай заглянул лишь безоружный крестьянин Харлам Григорьев.
— Выходи что ли, — махнул рукой один из бунтовщиков. — А то анбар с другого края уже занимается.
Захар бегом выскочил во двор, а поскольку никакого караула там не наблюдалось, то из двора — сразу на улицу. Харлам увязался следом, но бегству не препятствовал.
— Слава блаженному Савелию, что спас и сохранил меня, — не мог надышаться свежим воздухом канцелярский посыльный. — И тебе спасибо, мил-человек, что не дал пропасть брату своему во Христе.
— Да пожалуйста, — Харлам сорвал с ветки недозрелое яблоко и вонзил в него зубы. — Об тебе за этим приступом и помнить забыли. А у меня голова-то во-о-о! Чего бы, думаю, сарай не поджечь — и поджёг.
— Уважаемый, Богом тебя молю и блаженным Савелием, — Засухин не хотел вдаваться в мотивы крестьянина, поскольку опасность ещё не миновала. — Доведи меня огородами до вашей церкви — схорониться. Потому как, ежели я двинусь улицами, обязательно нарвусь или на ваших извергов, или на пьяных драгун. И мне всё одно — погибель.
— Ладно, доведу, — пообещал Харлам. — Только сто рублёв с тебя за спасение. Шучу… Хватит и рубля серебром.
* * *
Как только двинулись по задним дворам «спасатель» спросил:
— А ты знаешь, что этот твой Савелий — наш, из пичаевских.
К своему серебряному рублю проводник явно хотел ещё и поболтать. Разумеется, Захар знал. В своё время, когда его матушка проведала от племянников, что этот блаженный — из Пичаева, она им с братом всю плешь поела: «Свозите меня на благословение в Козловский монастырь, да свозите». Пришлось ехать. Старшие братья — он и Назарка — в ту пору были уже взрослыми, а младшему Никифорке только лет десять исполнилось. Что делать — отправились все вместе в дорогу.
Уже в Козлове выяснилось, что этот самый старец взрослых не принимает, только детей. Дескать когда-то к нему под видом паломников заявились разбойники, чуть его не похитившие. С тех пор помогает с Господним благословением только малым ребяткам. Отправили Никифорку — не зря же приехали. Оказалось — взрослым можно смотреть издалека. К самому Савелию не пускали, но всё происходящее у монастырских стен было как на ладони. Наверное, монахи специально так сделали, чтобы родители не беспокоились за своих чад.
Вывели блаженного. Он выглядел необыкновенно дряхлым, лет семидесяти, не меньше. Высокий, но сгорбленный и хромой, в чёрной рясе и чёрном клобуке. И главное — совершенно слепой, с тёмной повязкой на глазах. И даже под этой тряпкой было видно, как изувечено его лицо. Мрачность в одежде вместе с всклоченной бородой делали его похожим на какую-то неопрятную кляксу, хотя и пышущую невиданной силой.