Маковей заскулил жалобно, по-собачьи. Любопытная пёсья морда сунулась в проём и исчезла, а Виорика так и стояла, прижав руку ко рту. Она, не отрываясь, смотрела в глаза Замфира, крупные слёзы катились по щекам, но переступить порог конюшни девушка никак не решалась. А Василе лежал, не чувствуя тела. Глаза бессмысленно пялились на безутешную любимую. Совсем недавно его сердце разорвалось бы от слёз, а сейчас он не чувствовал ничего. Ни горя, ни тела, ни боли. Нет, боль всё же была, но холодная и острая, и только в голове. Маковей за спиной притих, потом закряхтел.
— Дай лопату! — сказал он.
— Маковей, опять, да? Опять бежать? Куда теперь — в Грецию? Боже
мой, только к спокойной жизни привыкли… — запричитала Амалия.
В пол стукнуло железо.
— Переверни его.
Закачался пол под грузными шагами, перед глазами Василе качнулась юбка над шерстяными носками. Госпожа Сырбу так торопилась, что не надела даже галош.
— Может, он жив? — сказала она с надеждой. Амалия склонилась так низко, как смогла, попыталась заглянуть в глаза Замфира, но охнула и схватилась за поясницу.
— Да лучше б сдох! — бросил Маковей. — Военной полиции нам не хватало! А ты чего стоишь там, сопли глотаешь? Помоги матери! Откормили кабанчика жирной юшкой на свою голову!
Пол уплыл за спину, крошево в голове Замфира качнулось, и тысячи ледяных игл пронзили мозг до позвоночника. Последнее, о чём подумал Василе, глядя, в меркнущий деревянный потолок: «Ошибся, Люба!»
Утром мимо платформы Казаклия пронёсся без остановки эшелон с разбитой техникой. На привычном пригорке стояла Амалия Сырбу и пересчитывала вагоны. Она аккуратно вписала в соответствующие графы нужные цифры и отдала планшет Замфира мужу. В своей спальне страдала от горя Виорика. Она лежала в кровати, уткнувшись носом в мокрую подушку. Плакала, пока хватало сил, когда выдыхалась — засыпала, чтобы, проснувшись, вновь зарыдать. Дверь её комнаты отец предусмотрительно запер на ключ.
Около обеда в калитку вошёл непривычно взволнованный Лазареску. Из-за пазухи у него торчала свёрнутая газета. Со скорбным лицом профессионального плакальщика он просеменил к дому. На крыльцо, хромая, вышел Маковей. Он упёр под мышку перекладину швабры и уставился на приближающегося галантерейщика.
— Маковей! Прекрасный денёк! — сказал Лазареску.
Он покосился на перекошенную позу Сырбу.
— Что с тобой, друг Маку? Спину прихватило?
— Пустяк, Иосиф. Бьянка, зараза, в ногу лягнула. С чем пожаловал?
Лазареску сразу вернул на лицо скорбное выражение и смущённо пригладил фалангой кайзеровские усы.
— Ужасные новости, Маку, ужасные. Могу я увидеть господина военного?
— Вот уж не думал, что ты с ним дружбу водишь.
— Маковей, друг, не до шуток мне сейчас. Неужели ты ничего не знаешь? Бухарест пал, в городе хозяйничают немцы. Правительство бежало в Яссы. Король и вовсе где-то за границей. Не думал, что до такого ужаса доживу.
— Я б удивился, будь иначе, — усмехнулся тот. — Не вешай нос, Иосиф, Валахия — не вся Румыния, а со столичных жуликов давно пора спесь сбить. А господин Замфир отсутствует. Отбыл по служебной надобности.
— Да? — удивился Лазареску. — А когда отбыл?
— Да вот вчера и отбыл.
Лазареску открыл рот, и Маковей твёрдо добавил:
— И когда вернётся не знаю. Война, сам понимаешь. Может, на фронт поедет и больше тут не появится. Туда ему и дорога. Здоровый лоб в тылу сидит, пока другие воюют. Если ему надо что-то передать — говори. Если не вернётся в ближайшее время, в штаб по телеграфу сообщу. Газета свежая? — качнул он подбородком.
— Да, сегодняшняя, только из Чадыр-Лунги. Собственно, я из-за неё и пришёл. Такая трагедия! Хочешь почитать?
Маковей кивнул, но дверь в дом держал прикрытой и приглашать друга внутрь не торопился.
— Зябко сегодня, — передёрнул плечами Лазареску. Он начинал злиться на недогадливость Маковея, но тот и ухом не вёл.
— Амалия клопов травит, — неохотно пояснил он. — Вонь в доме стоит… Сам бы сбежал куда-нибудь, если б не нога,
— Эх, жаль, — галантерейщик, ссутулился, даже усы обвисли. — Ну что ж, придётся домой идти…
— Подожди, Иосиф! Не могу я тебя с пустыми руками отпустить.
Маковей проковылял в дом и вернулся с бутылкой и свёртком в жирных пятнах.
— Держи, друг! Дома согреешься. Плачинты свежие, Амалия утром нажарила.
— Спасибо, Маку, — Лазареску бережно прижал к груди ценный груз. Ракию Сырбу, настоянную на ореховых перепонках, он ставил повыше иных благородных напитков.
— Газету-то оставишь почитать?