Его не били и не пытали. Неподалеку лагерем стал наместник, так что пришлось ночью обходиться без огней и без шума.
Ни самого брата Фурриаса это не смущало, ни его людей. Они привыкли переносить лишения без жалоб. Они должны были переносить лишения без жалоб.
А вот то, что допрос пришлось перенести на утро, — было неправильно. Но мальчишка мог заупрямиться, и крики посреди ночи обязательно вызвали бы тревогу в лагере наместника. Дозор егерей ночью расположился перед самой рощей, и пришлось соблюдать особую осторожность, молчать и даже прикрыть морды лошадей мешками.
Кляп уже вынули изо рта мальчишки, кровь из разбитой губы испачкала подбородок и куртку, но мальчишка не обращал на это внимание: он с ужасом смотрел на приближающуюся к нему фигуру в черном суконном плаще с глубоко надвинутым на голову капюшоном.
— Здравствуй, — сказал брат Фурриас, и мальчишка вздрогнул, услышав низкий хриплый голос инквизитора.
Люди всегда пугались, впервые услышав голос брата-инквизитора. Многие полагали, что в голосе уже не осталось ничего человеческого. Что люди так не разговаривают. Что так мог говорить демон, прорвавшийся в этот мир из Преисподней. Это, конечно, была полная чушь.
Демоны разговаривали вовсе не так. Брат Фурриас знал это совершенно точно. Он был одним из немногих, кто владел языком демонов.
Его голос не был похож на их пронзительные, клокочущие, будто раскаленная лава, голоса.
— Я хочу знать, как тебя зовут, — сказал брат Фурриас.
Мальчишка заговорил. Поначалу сбивчиво, а потом все более уверенно, хоть торопился и глотал окончания слов.
Его звали Заяц, он был из Кустов, небольшой деревеньки совсем близко отсюда. Вечером он и его брат, Корень, отправились к тракту, куда вот уже дней пять как ушло ополчение и их отец.
Братья и раньше порывались искать отца, но мать и дед строго-настрого запретили, грозились выпороть, а сам отец приказал, уходя на битву, чтобы братья мать слушались, так что Корень и Заяц терпели; а прошлым вечером мать ушла к соседке, а дед задремал, а Корень возьми да и скажи, что другого случая может и не быть; а Заяц ответил, что выпорют, а Корень тогда сказал, что пусть выпорют, а только мать ночью плакала да бабке говорила, что и не чает уже мужа увидеть живого, а та сказала, спи, дура, а мать плакала до самого утра, и что ты, Заяц, как хочешь, а я пойду… И пошел. А Заяц — за ним. Нельзя же брата одного отпускать. И почти дошли до тракта, мимо каких-то чужих людей проскочили, а потом из темноты кто-то прыгнул, Корень утек, а Заяц споткнулся, палец на ноге о корягу ушиб и ночью замерз, сейчас вот промок и рук связанных не чувствует, а только отпустите вы меня, дяденька, домой, будьте добреньки…
Задав вначале несколько вопросов, брат Фурриас дальше слушал не перебивая. Когда Заяц снова попросил отпустить его, брат-инквизитор присел на корточки перед мальчишкой, достал из-под плаща небольшую деревянную фигурку на кожаном шнурке, которую ночью во время обыска сняли с того.
— Что это?
— Это? Оберег это, дяденька, чтобы никакая злобынь в лесу и на болотах не тронула.
— Откуда у тебя это? Сам сделал?
— Нет. Сам я такую штуку сделать не могу… Фигурки строгать, понятное дело, умею, сестрам, мальцам соседским всегда делаю, но это — оберег. Мне его мама у чародея выменяла… В позапрошлую весну, как мне разрешили в лес одному ходить за грибами, ягодами или травами…
— И что — помогает оберег?
— А помогает, — мальчишка уже почти совсем успокоился. — Прошлым летом почти перед Днем Последней Луны мы к реке ходили. В камышах вдруг как завоет речной, все побежали, а я обмер и стою, шевельнуться боюсь, а речной повыл-повыл за спиной, даже в затылок дохнул, но не тронул, а ушел… Если бы не оберег, то убил бы, как Тоненького из Завязи. Вот так же застиг, только когда все вернулись, Тоненький мертвый лежал, с шеей переломанной.
— Помогает, — вздохнул брат Фурриас. — А ты знаешь, где живет чародей?
— Так неподалеку, сразу за Гарью. Как с Порога спуститься, да вдоль оврага к лесу. А там уж и Гарь. А за Гарью и живет чародей…
Брат Фурриас выпустил из пальцев фигурку, и деревянный крылатый зверек закачался на шнурке прямо перед глазами мальчишки.
— Ты нас отведешь к Гари? — спросил инквизитор. — Мне очень нужно поговорить с чародеем. Он же сможет мне сделать такой же?
— Сможет. Только не такой, наверное. Это для меня подходит Крылатая рысь, а для Корня, брата моего, уже Огненная птица. А еще нужно было палец проколоть и на оберег капнуть, только тогда он силу получает…
— Капнуть кровью… — брат Фурриас выпрямился. — Значит, мы договорились — ты проводишь нас к чародею… как его зовут?
— А вы что, не знаете? Чародеи имен своих никому не говорят. Нельзя, иначе чары пропадут.
— И то правда. Только ты прости меня, Заяц, мы тебя пока не развяжем. Нам очень нужно попасть к чародею, а ты вдруг испугаешься чего-нибудь или по глупости убежишь. Так что извини. Но потом, за Гарью, мы тебя сразу же развяжем. И отпустим. И даже дадим… — Инквизитор достал из-под плаща небольшой нож с деревянной рукоятью. — Хочешь?
— Хочу, — радостно кивнул Заяц, но тут же погрустнел. — Только не нужно ножик. Мне ведь не поверят, если я скажу, что за этакую малость такую вещь дали. Подумают, что украл. А у деда рука тяжелая, даром что еле ходит.
— Ничего, — сказал инквизитор. — Мы потом вместе вернемся в твою деревню, извинимся, что тебя задержали, а Корня испугали. И скажем, что нож — подарок. Так будет хорошо?
— Хорошо! — обрадовался Заяц.
— Тогда пойдем, — приказал брат-инквизитор. — Дайте мальчишке чем-нибудь прикрыться от дождя.
Отряд двинулся в путь.
Заяц шагал рядом с жутковатой фигурой в черном плаще и совсем не боялся. У него скоро будет нож, такой, какого нет ни у одного мальчишки, хоть все окрестные поселки обойди. Иззавидуются все.
Заяц даже перестал думать об отце, который ушел с ополчением. Ополчение было далеко, возле тракта, а нож — рядом.
Дождь становился все сильнее, окрестные поселки и деревни притихли, капли дождя били в саманные стены домов, стучали по камышовым крышам, по забытой на дворе посуде… Хозяйки, ругаясь на чем свет стоит, выбегали из домов, хватали вещи, торопливо снимали сушившуюся после стирки одежду…
А Барс должен был умереть.
Барс не успел до рассвета.
Поначалу пришлось пережидать, пока пройдет отряд инквизиторов, который двигался не торопясь, с опаской, все время забирая чуть в сторону. Когда началась какая-то суматоха с беготней, Барс стоял, прислонившись к дереву. Затем, когда инквизиторы совсем ушли в Темную рощу и остановились, так и не перевалив Порога, он вынужден был обходить лагерь наместника.
Барс чуть не налетел на дозорного, но вовремя замер, а потом медленно, шаг за шагом, шел, старясь не зашуршать травой или чтобы под ногой не хрустнула веточка.
Небо над Восточными горами уже порозовело, когда он, наконец, спустился с Порога в долину. И понял, что спаситель его странный не соврал.
Силы как-то разом покинули тело, и Барс чуть не рухнул на землю. Вернулась боль, и не просто вернулась, а прилетела, словно эхо, троекратно повторяясь в каждом суставчике, в каждой жилочке и в каждой косточке.
До родных Семихаток он добраться уже не успевал. Никак не успевал. Солнце еще не встало, а сил идти уже не было. Повязки на ногах пропитались кровью, на земле оставались кровавые следы.
Если он даже заставит себя идти дальше, понял Барс, то просто истечет кровью. И достаточно будет один раз упасть, чтобы больше не подняться. Потерять сознание и умереть.
Неподалеку должна быть небольшая деревенька Кусты, домов на десять, совсем крохотная. Нужно было идти туда, выбора все равно не оставалось.
Пронзительный ветер раскачивал деревья, а Барсу казалось, что это качается земля. Небо раскачивается. И горы раскачиваются.
Он шел, уже не видя ничего вокруг, только тропинку под ногами.
А потом оказался перед домом.
Дверь, плетенная из хвороста и обитая кожей, была распахнута, на пороге валялась тряпка, большая ценность в этих местах, где каждый клочок ткани бережно передавался от матери к дочери, а от нее к внучке. Лен в Последней Долине рос плохо, больше валяли шерсть и пряли шерстяную нить. Тряпку не могли просто так уронить и не поднять.