Рафаэль Сабатини
ПРОКЛЯТИЕ
Я стоял прямой и дерзкий, остриём своей шпаги, — на которой ещё держалась кровь опрометчивого болвана, — упёршись в собственный сапог, и с холодным презрением во взгляде обводил глазами пару десятков досужих псов, которые окружали меня, — псов, которые лаяли, но не смели укусить.
Двое из них приподняли моего побеждённого и бесчувственного противника с земли и пытались остановить кровь, обильно хлынувшую из раны, которую я ему нанёс. Остальные стояли кругом поблизости от нас, ворча и рыча, как шавки, но старались оставаться вне пределов моей досягаемости.
— Это скверная рана, Mein Herr (мой господин — нем.), — сказал один из тех, кто хлопотал над упавшим.
— Он сам искал ссоры, — сердито воскликнул я, — и получил свою рану в честном бою! Если здесь есть тот, кто скажет, что это не так, то ему я отвечу, что он лжёт, и докажу это на его трупе, если он осмелится выйти и показать себя мужчиной.
Их ворчание было пресечено свирепостью моего тона и жестов, и хотя вид у них был довольно мрачный и зловещий, но языки безмолствовали.
Я выразил своё презрение резким издевательским смехом.
— Итак, господа мои, — сказал я, пряча шпагу в ножны и направляясь к месту, где черни было поменьше, — поскольку никто не оспаривает моё слово, прошу позволить мне удалиться.
При моём приближении дорогу освободили. Не для меня, как я подумал сначала, но для кое-кого другого.
Высокий, худой человек в облачении монаха-капуцина[1] с опущенным на голову капюшоном протолкался туда, где стоял я.
Его глубоко посаженные глаза встретились с моими, и мгновение он удерживал мой взгляд своим, со смешанным выражением скорби и гнева.
— Итак! Вы снова взялись за своё грязное занятие, господин фон Хульденштайн, — сказал он ровным, торжественным тоном, от которого кровь бросилась мне в лицо.
— Вы полагаетесь на неприкосновенность своей власяницы[2]! — раздражённо отозвался я.
— А вы, вы полагаетесь на смерть герцога Рецбаха, — парировал он, выказывая праведное негодование. — Пока герцог был жив, эдикт имел силу, и людей вашего сорта отпугивала от стези убийства мрачная тень Шварценбаумской виселицы. Но берегитесь, сударь, — продолжил он, повышая голос, — вам не удастся продолжать свой проклятый промысел безнаказанно. Я обращусь к королю, если понадобится, и вы узнаете, что в Шверлингене всё ещё существуют правосудие и возмездие.
Белый от ярости, я шагнул к нему, но он отмахнулся от меня едва ли не презрительным жестом, и мой язык, обычно такой находчивый, прилип к нёбу.
Он наклонился над бесчувственным человеком, тогда как я только пялил глаза, дрожа от бешенства, и тщетно ломал голову над подходящим ответом.
Вскоре он снова повернулся ко мне, сверкая глазами.
— Этот человек может умереть, сударь! — вскричал он. — Вы слышите меня? Он может умереть!
— Тогда займитесь своим промыслом постриженника[3] и отпустите ему грехи, — ответил я с бездушным цинизмом.
Изумление и негодование, казалось, на мгновение лишили его дара слова. Затем он воскликнул:
— О, Господь накажет тебя, Каиново отродье! Твоя собственная смертоносная шпага послужит твоей погибели, и даже если когда-нибудь в твоей пропащей жизни откроется путь к лучшему, — он поднял правую руку вверх, и его тощий остов, казалось, раздался и вырос на моих заворожённых глазах, — пусть твоя проклятая шпага окажется непреодолимым препятствием. В этот час, если он когда-нибудь для тебя настанет, пусть бич Божий поразит тебя и пусть Его отмщение повергнет тебя ниц!
По толпе пробежал трепет как от самих слов, так и от устрашающего тона, которым они были произнесены, и многие перекрестились, словно этот монах был сам дьявол.
— Потише, поп, — пробормотал я, подходя к нему поближе и глядя ему в глаза. — Не заставляй меня делать того, о чём я мог бы пожалеть в грядущем.
— Прочь, прочь! — довольно смело возразил он. — У тебя на душе уже более чем…
Он резко смолк. Почти бессознательно я наполовину вытащил свою дагу[4], и глаза монаха уловили блеск стали. Краска сбежала с его щёк, и он отступил, бормоча какие-то латинские отрывки.
Я засмеялся над его внезапным страхом и, задвинув свой кинжал, повернулся, чтобы уйти. Толпа в безмолвии дала мне дорогу, и таким образом я покинул это сборище. Я отправился в обратный путь к центру города, который получасом ранее оставил в компании того, кто теперь лежал между жизнью и смертью под опекой грубой черни и монаха-капуцина.
1
Капуцины (орден меньших братьев капуцинов) — монашеский орден, ветвь францисканского ордена; первоначально насмешливое прозвище из-за остроконечного капюшона (итал. cappuccio). Орден основан в 1525 году (утверждён в 1528-м). Отличается строгим уставом, закрепляющим стремление к максимальной простоте и бедности. Облачение капуцинов составляют бурого цвета грубошёрстный хабит (длинное одеяние, сшитое в форме креста) с пришитым к нему капюшоном, белый верёвочный пояс с тремя узлами, символизирующими три евангельских обета (целомудрия, бедности и послушания), и сандалии на босых ногах. Орден существует и сегодня, представлен на постсоветском пространстве.
2
Власяница — длинная рубаха из простой ткани, часть монашеского одеяния. В прошлом власяница ткалась из верблюжьего волоса или овечьей шерсти и надевалась на голое тело, причём жёсткая шерсть постоянно кололась, напоминая монаху о терпении и смирении.
4
Дага — кинжал для левой руки при фехтовании шпагой, получивший широкое распространение в Европе в XVI–XVII веках.