Солнце садилось, когда я проходил под аркой Генриховых ворот, и я мало помышлял о том, что может случиться до того, как оно снова взойдёт, или что будет со мной на рассвете.
Я угрюмо шёл к постоялому двору “Шпага и корона”, где, как мне думалось, можно было обрести приют на вечер.
В душе своей я нёс много злых мыслей против попа, который осмелился уязвить меня при всех и обрушить на мою голову своё ребяческое проклятие, но вряд ли хоть одна мысль относилась к жалкому неудачнику, которого я пронзил и который, — насколько мне было известно или небезынтересно, — мог до утра умереть.
От места моей стычки до постоялого двора “Шпага и корона” я шёл прямиком, причём быстрым шагом, однако известие о произошедшем оказалось там раньше меня. Как только я поставил ногу на порог, старик Армштадт торопливо выдвинулся вперёд, его обычные вкрадчивые и угодливые манеры были отставлены и заменены неучтивым и оскорбительным поведением, что было внове для меня.
— Только не в мой трактир, господин фон Хульденштайн! — сурово крикнул он, преграждая мне дорогу своей дородной фигурой. — Вы не сыщете свежих жертв под моей крышей.
Сказано было яснее ясного — притом кухарчуком, в трактире которого я был завсегдатаем! Herrgott! (Господи Боже! — нем.) И я дожил до того, чтобы мне отказывал во входе в харчевню и меня же позорил виноторговец родом из сточной канавы?!
— Клянусь святым причастием! А ты не стесняешься в выражениях, подлец! Отойди в сторону! — прогремел я, шагнув вперёд.
Но он не пошевелился.
— Этот трактир мой, — ответил он нагло, — и мне следует блюсти его репутацию. Мне что, объявить “Шпагу и корону” прибежищем убийц и насмешников над попами? Убирайтесь!
С минуту я осматривался вокруг себя в сомнении: гнев требовал от меня наказать наглого негодяя, как он того заслуживал, благоразумие говорило мне отступить.
Трое или четверо прохожих уже остановились из любопытства увидеть исход этого необычного препирательства. Признать себя побеждённым и удалиться у них на глазах было досадно для моей гордости. Но однако промедление и упорство в бесплодных попытках могли спровоцировать скандал, после которого отступление было бы ещё более унизительным.
С тупым ощущением неутолённой ярости я понял, что нужно уйти; и так и ушёл, изо всех сил выказывая достоинство, которое сумел призвать, и внимательно следя, осмелится ли кто из зевак высказаться насчёт моего ухода. Клянусь душой, если бы один из них хотя бы просто улыбнулся, то я бы затеял с ним ссору. Но, зная меня, они были мудры и позволили мне уйти с миром.
Я отчётливо осознал, когда вышел за порог “Шпаги и короны”, что этот кабак с сего часа обозначил для меня отношение всего Шверлингена. Город был закрыт для меня. Куда бы я ни отправился, меня бы ждал точно такой же приём. Чтобы оставаться в столице Заксенберга, мне придётся голодать, а голодание — это неприятное занятие.
Я в полной мере осознал, насколько в этом повинно капуциново проклятие, и в душе отплатил докучливому монаху анафемой за анафему.
Занятная ситуация, в самом деле! И всё же не то чтобы неожиданная. Давным-давно я предвидел, что таков будет конец той гнусной жизни, которую я вёл с тех пор, как отец вытолкал меня из дому в заслуженном и праведном гневе.
Ей-ей, я предполагал всё это. Шаг за шагом я спускался по отвесному склону подлости и бесчестия, ясно видя то, что находится внизу, и при этом никогда не прикладывая ни единого усилия, чтобы сдержать своё позорное нисхождение. Возможно, дьявол и обхаживал ещё большего мерзавца, а возможно, и нет.
Осталось ли какое-нибудь унижение, в грязи которого я ещё мог бы вывалять гордое старинное имя Хульденштайнов и свою опороченную честь? Мне думалось, что нет. Я был как человек, который провалился в болото, — слишком глубоко, чтобы когда-либо выбраться самому, слишком прочно завязнувший, чтобы суметь оттолкнуться, — и для которого нет другого выбора, кроме как ждать конца в той грязи, где он барахтался.
Но если мне нужно ждать, я не стану ждать в Шверлингене, где меня знали и где каждый взгляд, ниспосланный мне, отныне был бы оскорблением. Мне нужно немедленно уехать! Уехать куда?
На этот вопрос поистине не было ответа.
Тут внезапное желание охватило меня. Желание снова увидеть замок моего отца в провинции Хаттау, дом, который когда-то был моим и который принадлежал всем, кто носил моё имя, исключая меня самого — изгоя. Мне внезапно страстно захотелось поглядеть на тех, с кем я был разлучён двенадцать лет назад.