— Да, — Дагадд наконец разомкнул губы, и его голос прозвучал так низко, словно ветер загудел в каминной трубе. — Мне не кисло это завернуть. Но я ради этого твоего лепилы крючиться не стану.
— Эбер никогда ничего плохого тебе не сделал!
— А тебе?
— Это мое дело! — Гвендолен наконец закричала, но облегчения ей это не принесло. — Что и как между нами было, это тебя не касается! Он передо мной ни в чем не виноват, раз я так считаю, и все!
— Ошибаешься, Гвен. Все, что происходит с Хранителями Чаши, касается любого из них. И я ему этого никогда не прощу.
Наверно, именно потому, что Дагадд заговорил совершенно понятно и правильно, на Гвендолен вдруг накатил безотчетный ужас. Если бы можно было убежать и спрятаться, она бы давно это сделала. Но сердце ее с силой колотилось о ребра в такт уходящим минутам, и каждый удар громче и громче отдавался в ушах.
— Дагди, послушай! Ведь ты на свободе, а его… они его приковали и не дают пошевелиться! Они хотят, чтобы он им рассказал о Чаше! Я не знаю, что они могут сделать, если он не скажет! Ты можешь… можешь его ненавидеть, но не дай им хоть что-нибудь у него выведать!
— Он ничего такого не знает, — Дагадд совершенно спокойно пожал плечами. — Так что опасаться незачем.
— Как ты способен…?!
Видимо, Гвендолен окончательно захлебнулась отчаянием и отвращением, и ее вопль ударил, словно плеть, так что Кехтан на мгновение прижал ладони к ушам, а Дагадд слегка поморщился и снизошел до пояснения:
— Неужели ты еще не поняла, кто мы такие на самом деле, Гвен? Кем мы должны были стать? Ты считаешь, Создатели Ордена все должны воплощать добро? Откуда же тогда возьмется наша сила? Я прекрасно чувствую, как в море поднимается волна прилива, как в предгорьях просыпается ветер, как дождь освобождается из облаков, и эта сила проходит через меня. Ты полагаешь, в природе есть милосердие? Только справедливость.
— Дагди! Я… я умоляю тебя!
Гвендолен уже не слышала и не понимала, что он говорит. Она наполовину оглохла от беспощадного стука времени в ушах и ослепла от слез, которые вдруг потекли сами, попадая ей в рот, смешиваясь с кровью из разбитых губ, прожигая красные дорожки на щеках, такими горькими они были. Она упала на колени, скорчившись, касаясь волосами пола, выворачиваясь от боли, что грызла ее бок острыми зубами, но теперь Гвендолен не понимала, что на самом деле болит — следы от сапог стражи или сердце. Она захлебывалась в этом унижении, потому что отчетливо сознавала — все бесполезно, и все кончено. Ничего не сделать. Ничего.
— Даже если бы я хотел что-то сделать, Гвен… я бы вряд ли смог. У моей силы свои понятия о справедливости. И ты напрасно так убиваешься. Каждому свое.
Сзади чьи-то руки подняли Гвендолен за локти, и голос, который она определенно знала, но не теердо помнила, кому он принадлежит, произнес:
— Пойдем отсюда, Линн. Что еще нам остается делать?
Гвендолен потащилась к дверям, шатаясь, но относительно послушно, смаргивая слезы — но не потому, что представляла, куда идти и как действовать дальше, а потому, что ей надо было хоть что-то делать, переставлять ноги, иначе образовавшийся внутри нее отсчет времени становился совершенно нестерпимым. Если все время двигаться вперед — становилось ненамного, но все-таки легче, и потому она твердо намеревалась идти, пока не упадет. Боль в боку уже не досаждала ей, наоборот. Гвендолен воспринимала раздирающие бок зубья как драгоценный подарок судьбы, невольно отвлекающий ее вниманеи на себя. Мешала только пелена, качающаяся перед глазами. В этой пелене периодически проплывало лицо какого-то человека с темными глазами, смотрящего на нее слегка снизу вверх с исключительной тревогой. Это начинало постепенно раздражать.
Гвендолен махнула рукой в сторону преследующего ее человека, не прекращая упорно продираться вперед, хотя ноги слушались неохотно.
— Линн! Остановись! Послушай меня!
Тогда ей пришла в голову замечательная идея. Она вытащила из-под плаща какой-то увесистый предмет, про себя порадовавшись собственной предусмотрительности, что придумала захватить его с собой, и с силой кинула в своего неотвязного спутника. Предмет не долетел до цели, а с шумом шлепнулся в лужу, и человек бросился его подбирать.
Дождь продолжал идти, и плотная ткань кошелька с туго стянутым горлом быстро намокла, сделав его еще тяжелее. Дрей с некоторым потрясением заглянул внутрь — самые полновесные золотые монеты таширской чеканки явственно доказывали, что если тан Эвнорий и привык платить во много раз меньше за уже оказанные услуги, то ему просто повезло. Решив вознаградить Гвендолен Антарей перед началом ее подвигов, он лишился бы всех сокровищ своего Дома.