Может, они тихо радовались тому, что Гвендолен досталось самое неудачное место — в углу зала, на бесконечном сквозняке, который забирался даже под ее теплый плащ? Когда всходило солнце, его лучи били прямо в правый глаз, заставляя его прищуриваться, но потом оно быстро поворачивало за косяк окна, и место Гвендолен становилось самым темным. Но она не променяла бы его даже на знаменитое кресло казначея Герминарда, сиденье которого было проложено самым тончайшим и нежным пухом, который смогли найти на эбрском базаре. Она сидела напротив арки, ведущей на парадную лестницу, и поднимая на мгновение глаза от бумаг, могла видеть, кто поднимается и спускается по ней. Два раза в день, ровно в четыре часа до полудня, а вечером задолго после заката, что заставляло ее надолго засиживаться в темном зале и жечь свечи одну за другой — для нее наступало мгновение абсолютного счастья, ради которого она и проводила весь день, тихо скрипя по бумаге пером и зубами о становившегося порой невыносимым зуда в крыльях. Вице-губернатор Баллантайн проходил по лестнице, чуть опустив голову, погруженный в свои мысли, с уставшим, но от этого не менее прекрасным для нее лицом, которое она видела в основном издали, но все равно могла угадать его выражение за несколько минут до того, как он появлялся.
Он ступал всегда тихо, немного рассеянно скользя взглядом по сторонам, в отличие от шумных выходов губернатора Яниуса, впереди которого топал добрый десяток охраны. Каждый раз утром, садясь за свой стол, Гвендолен загадывала, будет ли сегодняшний день для нее удачным. Удача означала, что вице-губернатору приходилось делать визиты или ехать в порт по делам концессии, и тогда он проходил мимо нее несколько раз. Она выучила наизусть все его костюмы, что было не очень сложно в виду их количества — и потом до обеда вспоминала, как сегодня лежали складки его плаща, как он держал руку на поясе, и как чуть отросшие волосы касались воротника. Он почти не носил оружия, кроме положенного парадного короткого меча. Он очень редко ездил в знаменитой черной с золотом вице-губернаторской карете, доставшейся от его предшественника, предпочитая ходить пешком, видимо, жил неподалеку. Гвендолен несколько раз давала себе слово проследить, где именно, и внутри у нее все обрывалось от собственной сладкой дерзости.
Однажды вечером, спускаясь вниз, он повернул голову в сторону единственного дрожащего огонька свечи, заметного в длинном зале под лестницей, и задержался на ступеньке, глядя в ее сторону. Сердце Гвендолен заколотилось так, что ей показалось, будто в зале раньше времени забили огромные часы с тяжелым маятником. Она вцепилась одной рукой в перо, другой в край стола, словно ища у них спасения, и так низко наклонила голову, что над столом был виден только ровный пробор на туго зачесанных волосах, отливающих в полумраке темной медью. Прошло десять невыносимо громких ударов сердца возле самого горла, прежде чем она решилась поднять глаза. Ступенька, на которой он стоял и глядел на нее, была пуста. Десятая ступенька снизу.
Гвендолен потерянно выдохнула. Она переживала какое-то странное состояние — сейчас она не могла даже представить, как несколько недель назад свободно обращалась к Баллантайну, стоя за спиной его кресла. В данную минуту она чувствовала невероятное облегчение от того, что он не заговорил с ней. Хотя зачастую все было наоборот — это люди испытывали облегчение, когда Гвендолен Антарей не приходилось им отвечать. Она понимала, что с ней происходит что-то неладное, но особенно не отдавала себе отчета — она была полностью погружена в свое ежедневное ожидание, до мелочей продуманное с вечера и дающее ей пищу для воспоминаний до самого обеда, чтобы потом вновь превратиться в представление того, как он будет проходить мимо. Немалое счастье для нее, что соседи не отрывали глаз от стола, иначе бы они разинули рты от удивления, глядя, как ничем не примечательное личико с округлыми щеками и вздернутым носиком озаряется светом, бьющим из-за толстых стекол уродливых очков сильнее, чем солнечные лучи в полдень из длинных узких окон их мрачного зала.
Через две недели ей явно стало не хватать нескольких мгновений созерцания худощавой фигуры с четким профилем. Некоторое время она пробавлялась тем, что все чаще натыкалась в приносимых ей свитках на его имя, и дважды ее заливала изнутри теплая волна — когда она гладила глазами буквы на лежащей перед ней бумаге, и когда особенно тщательно выводила их пером. Но теперь ее мечтания были заполнены чем-то большим. Она вспоминала его улыбку, как она удивительно преображала его лицо, и хотела еще раз увидеть ее совсем близко. Она представляла, как ведет с ним разные беседы, и всегда спотыкалась, сочиняя собственные ответные речи, поскольку выходило, что она почти не умела говорить без насмешек и колкостей, а значит, с воображаемым Баллантайном ей приходилось учиться беседовать заново. Пока что она довольствовалась тем, что выучила наизусть все коридоры и лестницы ратуши, и часто ссылалась на головную боль, чтобы улизнуть из зала переписи и спрятаться на карнизе кабинета вице-губернатора или у окна верхней галереи, которая вела из покоев Яниуса. По ней все высшие чиновники Тарра ходили вынужденно и много, нередко останавливаясь там, чтобы шепотом перекинуться парой слов.
Тот день она отметила в своем внутреннем календаре как особенно удачный. Вице-губернатор не просто прошел по коридору, он остановился в двух шагах от ее окна. При ярком дневном свете была особенно заметна усталость, проступившая на его лице, и волосы вместо ярко-пепельных казались тусклыми. У него была интересная манера щуриться против солнца, прикрывая один глаз.
— Сьер Энгинн, — несмотря на несколько погасший облик, голос его звучал еще более уверенно, чем на Конклаве, — вам должны были передать, что первые караваны концессии готовы двигаться на север, к границам Вандера.
Гвендолен на своем подоконнике вжалась в стену, подумав, что день все-таки не настолько удачный. Столкнуться с главой службы Провидения считалось дурной приметой. Хотя если бы Баллантайн не назвал своего собеседника по имени, Гвен не сразу бы поняла, кто этот второй, стоящий на галерее. Лицо Энгинна обладало настолько неприметными, расплывчатыми и часто меняющимися чертами, что никто не мог толком запомнить, как же он на самом деле выглядит. Зачастую даже опытные таррские чиновники таращились на входящего в кабинет суховатого господина, и только сообразив через несколько минут, кто перед ними, поспешно прятали глаза.