— Отдыхайте, — говорит он спокойно. — К утру дождь должен прекратиться, дорога быстро высохнет. Добрых вам сновидений, почтенный сьер, если они вам необходимы.
"Наутро, когда я проснулся, он по-прежнему лежал в той же позе, неотрывно глядя в огонь, словно не закрывал глаз всю ночь. "Вы сказали вчера, будто вам интересны не людские дела, а устройство мира", — промолвил он. — "Так ли это?"
"Вы совершенно правы, почтенный сьер", — отвечал я. — "В отличие от человеческих поступков и страстей его можно понять, если приложить некоторые усилия. Этому я и собираюсь посвятить остаток своей не особенно ценной жизни".
Тогда незнакомец снова заговорил, и улыбка озарила осунувшиеся черты его.
"Я хочу предложить вам еще одну загадку, чтобы вам было над чем поразмыслить, досточтимый Мэссин. Не хочется ли вам спросить, откуда я знаю ваше имя?"
"Раз вы уже все равно знаете его, — ответствовал я, — нет особого смысла спрашивать".
Тогда он потянулся к своему дорожному мешку, с которым не пожелал расставаться даже ночью, положив себе под бок на скамью, и достал из него глубокую круглую чашу. Совсем простой она была, без украшений и резьбы, только какие-то знаки проступали по ободку ее".
Голос Логана надломился, и он бессознательно положил руки на развернутый перед ним документ и погладил написанные строчки.
— Ну давай, малыш, не сопи, — пробормотал Дагадд, но надо отдать ему должное — голос звучал менее решительно, чем всегда. Правда, на стоящую на столе бутылку вина он посмотрел с традиционной тоской и глубоко вздохнул, попытавшись незаметно пододвинуть ее к себе…
— Вот странно, — Гвендолен решилась прервать молчание, чтобы подойти к столу, — читал ведь Логан, а в горле почему-то пересохло у тебя.
— Документ действительно древний, насколько я могу судить, — вступил в разговор Баллантайн, в свою очередь стряхнув охватившее их всех оцепенение. — Вы позволите мне взглянуть поближе?
Он мягко вытащил пергамент из рук особенно не сопротивлявшегося Логана и продолжил читать, держа его чуть на отлете. Его голос звучал глухо и более отстраненно, но Гвендолен неожиданно стало еще легче вернуться мыслями в маленький домик на берегу реки, где напротив друг друга сидели двое, а на столе между ними лежала перевернутая чаша.
Мэссин-старший пристально смотрит на нее. Его взгляд, до сих пор погруженный внутрь себя, вдруг становится блестящим и острым. Медленно, словно против своей воли, он произносит:
— Что это?
— Ну вот, вы и задали свой первый вопрос, — незнакомец устало опускает веки, но все мускулы его лица напрягаются еще больше. — Теперь и ваша, и моя судьба зависят от остальных двух, которые вы произнесете. А пока что я вам отвечу. В этой чаше заключены все знания этого мира. Вернее, не так, — она помогает управлять этими знаниями.
Мэссин отшатывается. Сотни выражений пробегают по его лицу, как мгновенные облака — недоверие, удивление, гнев, печаль, торжество, жалость, грустная усмешка, но ни одно не задерживается надолго.
"И тогда путник сказал мне: "Ничего другого, кроме вопроса, не смогут вымолвить сейчас твои уста. Задай же его, и не медли, ибо откроет он то, что лежит у тебя на сердце".
Да поверят мне носящие следы моей крови в своих жилах — я сжимал губы так, как не стискивал бы под пытками, к коим готовился, убегая из столицы накануне казни брата. Тысячи вопросов пронеслись в моей голове, но я заставил себя сдержаться. Более всего на свете я ненавидел и страшился подчинения чужой воле. Но вот страх мой схлынул, сознание прояснилось. Путник напротив меня сидел, закрыв лицо руками — он видел, что я из последних сил борюсь сам с собой, лишь бы не задать вопроса. Неожиданно мне стало жаль его — челоевка. который к чему-то стремился так страстно, что это погнало его в дорогу, раненого и в такую непогоду. Губы мои разомкнулись сами. Ибо этот вопрос истинно шел из глубины моего сердца:
"И зачем вы только сюда приехали, сударь?"
Путешественник резко отнимает руки от лица. На нем столько морщин, что когда оно кривится в торжествующей улыбке, кажется, будто черты подернулись рябью. Он неожиданно начинает хрипло смеяться, закинув голову.
— Прекрасный вопрос! Вполне достойный лучшего из книгочеев Круахана, мечтающего познать смысл мироздания! Почему вы не спросили о том, что вас волнует на самом деле? С тех самых пор, как я получил эту рану, — он дергает плечом, — и понял, что жить мне не так долго, я скитаюсь по дорогам и задаю свои вопросы всем, кого считаю мало-мальски достойным своей ноши. Все они — и знатные дворяне, и состоятельные купцы, и поседевшие ученые — задавали мне гораздо более разумные вопросы. "Как пользоваться этой чашей?" "Как получить власть над миром?" "Как уничтожить всех моих соперников?" Вы ведь тоже хотели спросить меня о многих важных вещах. Например, как отомстить за своего брата?
— Я спросил то, что спросил, — глухо говорит Мэссин, опуская голову. Неожиданно Гвендолен понимает, что у него лицо Баллантайна, и что именно его она представляет себе сидящим у камина в маленьком домике, по крыше которого барабанит дождь.
— Ну что же, придется ответить даже на такой ничтожный вопрос, — полулежащий на скамье человек морщится, стараясь поудобнее устроить ноющий бок, — я приехал, чтобы отдать Чашу вам. Подумайте как следует, не промахнитесь с последним вопросом.
"Я посмотрел в лицо его, пытаясь отыскать следы безумия. Но если глаза его и сверкали, то лишь от воспалившейся раны. Я был убежден в том, что передо мной человек, не осознающий себя от боли, свалившихся на него испытаний или по какой-либо другой причине. Но я также явственно чувствовал нечто, исходящее от лежащей передо мной чаши. Если бы мне завязали глаза, посадили на коня и отвезли на несколько миль в сторону, я без труда отыскал бы дорогу в свой дом, где она продолжала бы лежать на столе. Нельзя сказать, что это пугало меня. Я давно перестал бояться всего, кроме людской толпы и королевского правосудия. Скорее меня это притягивало. Я не верил до конца в бессвязный бред раненого о тайнах мира, я просто видел перед собой любопытный предмет, который мне вдруг захотелось изучить с такой силой, с какой я в самые счастливые свои годы не поднимался на крышу к своей дальновидящей трубе.
Странные чувства овладели мной — вначале благодарность и смущение за это резкое чувство счастья, но потом недоверие проснулось в моей душе, и я невольно испугался, что все это странная шутка больного путника. Мне показалось, что он готов уже протянуть руку обратно к чаше, насмехаясь надо мной. И тогда я спросил единственное, что могло его отвлечь и, возможно, заставить задуматься:
— Почему именно мне?
И тогда на миг исказились черты его, и он откинулся навзничь, но лицо его быстро разгладилось, сохранив легкую, чуть снисходительную улыбку и выражение полного облегчения. В ужасе схватился я за его запястье — оно холодело с каждой минутой. Он умер у меня на глазах, не произнеся больше ни слова".
Баллантайн перевернул пергамент, глядя несколько мгновений на пустой лист — видимо, у него перед глазами также стояли вытянувшийся на узкой кровати человек с бледным лицом, с которого медленно исчезали морщины, склонившийся над ним Мэссин и оставленная на столе медная чаша с тускло блестящим ободком.
— Конец пергамента оборван, — сказал он утвердительно.
— Не может быть, — искренне поразился Логан. — В самом деле? Как нерадивы таррские библиотекари! Если бы не вышедшее с нами досадное недоразумение, хм… мы быстро навели бы порядок в университетском хранилище. кроме людской толпы. пугало меня. Я давно перестал бояться многого, ной чаши. и, валившихся нанего испытаний или по какой-либо
— Что там написано дальше? — Баллантайн не повысил голоса, он даже заговорил чуть тише, чем обычно, но Гвендолен невольно оглянулась — ей показалось, что внезапно открылась дверь, и потянуло холодным ветром.
— Разве нам дано проникнуть мыслью в глубь прошедших веков, досточтимый сьер? — Логан толкнул локтем Дагадда, и тот поперхнулся очередным глотком вина. — Мы просто хотели похвастаться перед вами нашей уникальной находкой. Может, для истории Тарра она не так значительна, и содержание вызывает сомнения, но все-таки древний документ… А взамен мы хотели бы попросить о небольшом одолжении.