— В моей жизни, Гвен, последние годы очень мало легкого. Но ради вас я постарался. Ведь вы хотели со мной поговорить.
Они сидели в знаменитой черной карете, в нелюбви к которой признавался Баллантайн, за задвинутыми занавесками. Карета медленно двигалась вдоль портовой набережной, но в душе Гвендолен царила такая гремучая смесь из восторга, испуга, неуверенности и дикого счастья, что она не обращала ни малейшего внимания на то, куда они едут. Сказать по правде, ей казалось, что карета стоит на месте. Что движение всего мира остановилось, остались только они с Баллантайном на одном сиденье, почти касаясь коленями.
— Да, — Гвендолен судорожно выдохнула, — я хотела поговорить…Об основании университета.
Серо-голубые глаза, неотрывно глядящие на нее, сразу погрустнели, хотя в лице ничего не дрогнуло.
— Вы и так достаточно ученая девушка, Гвендолен. Зачем вам университет?
— В общем… — Гвендолен снова выдохнула, и ей показалось, будто она прыгает с крыши самого высокого дома в Тарре, не развернув крыльев. — Если я захотела бы поговорить о том, о чем я действительно хочу поговорить, вы бы подумали, что я… В общем, могло бы оказаться, что говорить об этом не следовало бы. А я еще никогда об этом не говорила, мне… было бы обидно.
— Я сам хотел поговорить с вами, Гвен, и надеюсь, что об этом же.
Она качнулась в его сторону — сердце разрывалось от надежды, а в крайнем случае ее движение можно было бы списать на толчок кареты. Она совершенно не представляла, что может быть дальше, когда почувствовала чужие губы на своих губах. Они были прохладными, с легким привкусом морской соли — видно, весь день он опять провел в порту — и гораздо сильнее ее губ.
"Это люди так целуются", — быстро подумала она. — "А делают они это тогда, когда им кто-то нравится. Разве я могу ему нравиться? Выходит, да. О Эштарра, неужели бывает такое счастье?"
Ответить на поцелуй она, конечно, совсем не умела, но обхватила его обеими руками за плечи и прижалась так сильно, что у нее на секунду прервалось дыхание. Эбер оторвался от ее губ только затем, чтобы начать целовать в шею и ямочку между ключиц. Она вся выгнулась ему навстречу, и Эбер поразился тому, что у него кружится голова от ощущения стройного, вздрагивающего, совсем по-человечески женского тела.
— Гвен… ты такая… необыкновенная… — пробормотал он ей в волосы.
— Подождите… — она неожиданно попыталась выпрямиться. — Есть действительно одна очень важная вещь. Мне в самом деле нужно… с вами поговорить… ну пожалуйста…
Наверно, он не скоро бы послушался, но рука, прижимающая ее к себе, наткнулась на бугры крыльев, сложенных за спиной и туго перетянутых для верности ремнями крест-накрест. Не то чтобы его это оттолкнуло — просто ненадолго вернуло к действительности.
— Говори, Гвен.
Ее губы распухли и чуть приоткрылись, отчего во взгляде возникло нечто детское, чего никогда не было в презрительно сощуренных глазах Гвендолен Антарей, убиравшей руку с метательного кинжала только когда надо было его выдернуть из пораженной цели.
— Я… скажите, — тут она снова запнулась, не зная, как его теперь называть. "Сьер Баллантайн" прозвучит уже смешно, а имя "Эбер" легко произносилось только в уме. Выговорить его губами, да еще ему в лицо, было совершенно невозможно. Поэтому она вывернулась, избежав прямого обращения: — Вы ведь не верите в то, что Чаша существует. Зачем же вы хотите поехать с Луйгом и Дагди…то есть… в общем, этими двумя книжниками?
— А вдруг существует? Тогда мне останется только броситься в море с таррского маяка, оттого что я был так близко к подобной силе и не мог ею воспользоваться. И потом, Гвен, мне очень хочется встряхнуться, почувствовать, как свежий ветер бьет в лицо на палубе корабля. Я долго ощущал себя деталью очень сложного механизма, в котором что-то бесконечно движется и переливается, но вместе с тем он стоит на месте и ничего не делает. Пусть даже очень важной деталью — но я так устал. Ты… подожди, это они прислали тебя уговорить меня не ехать?
— Нет, — коротко ответила Гвендолен, вытаскивая из рукава сложенный кусок пергамента. — Почитайте, это должно вам показаться важным.
— Если глаза меня не подводят, это оторванная часть той рукописи, которую я имел честь недавно читать с твоими друзьями, — Баллантайн прищурился. — Неужели они так спокойно ее тебе отдали?
— Не совсем… — Гвендолен даже почти не смутилась. В его глазах снова загорелся тот оттенок восхищенного удивления, который давал ей ощущение полета еще сильнее, чем ветер, поддерживающий ее крылья. — После трех кувшинов вина Дагадд обычно довольно крепко спит. Но мне показалось… если бы они совсем не хотели мне отдавать эту рукопись, я бы ее сюда не принесла.
— Вы ее читали. Гвендолен?
— Не успела, — ответила она честно, — я так к вам торопилась.
— Тогда давайте попробуем прочитать вместе.
Баллантайн развернул пергамент на коленях, и оба склонились над текстом, пытаясь разобрать прыгающие строчки в свете горящей над потолком кареты маленькой лампы. Эбер немного схитрил, повернув бумагу так, чтобы Гвендолен прижималась к его боку как можно сильнее, а сам он обнимал ее за плечи и чувствовал дыхание и пряди волос возле своей щеки. Но когда они преодолели первые несколько строк, древний текст снова затянул их в себя, как и в прошлый раз.
"И тогда похоронил я несчастного путника рядом со своим домом, ибо не было у меня сил и возможности отвезти его до ближайшей церкви, где бы он получил более достойное погребение. Но что-то подсказывало мне, что не был он примерным сыном Церкви нашей, а душа его уже успокоилась, если судить по умиротворенным чертам лица его. Знал я также, что не хватятся его в деревне, ибо туда он не заходил, и никто не станет подозревать меня в убиении того путника. Вначале хотел я положить чашу вместе с ним в могилу, как поступил с прочим нехитрым скарбом его. Признаюсь, что испытывал я легкий страх, глядя на предмет сей, и разные мысли приходили мне в голову: не сама ли чаша довела до недуга хранителя своего? Или является она священным предметом, принадлежащим какому-нибудь дальнему племени, и вскорости явятся за ней посланные жрецами неотвратимые убийцы? Кошмары мучили меня, и нередко сидел я без сна ночами, глядя на единственную дорогу, ведущую к моему жилью, а чаша лежала на столе предо мной.
Но время проходило спокойно, поздняя осень сменилась зимой, потом снег начал таять, и на пригорке рядом с моим домом проснулся ручей. Одновременно с этим проснулись и те странные силы, что всю зиму копились в душе моей, а теперь искали выхода.
Вначале я поймал себя на том, что думаю о жителях соседней деревни. Вернее, даже не думаю, а знаю, что с ними произошло в ближайшее время. Что старик Петер, единственный, который не слишком меня боялся и даже заходил пару раз поболтать за кружкой вина, занемог грудной болезнью, что от снега обвалилась крыша у ратуши, и что некая Тина родила тройню. Я сходил в деревню проведать Петера, и успел вовремя, чтобы дать ему нужное лекарство, иначе скопившаяся в груди гнилая кровь свела бы его в могилу. На другой день, когда он уже окреп настолько, что мог опираться спиной о подушки, я в шутку рассказал ему, сидя у его постели, что не случайно заглянул к нему домой. Зачем-то я упомянул еще про рухнувшую крышу и про ту самую плодовитую Тину — видно, бессонная ночь несколько помутила рассудок мой. Потому что ужас отразился в широко раскрытых глазах Петера.
— Ты в самом деле колдун, — только и сказал он, натянул на голову одеяло и отвернулся к стене, словно желая спрятаться.
Я поспешно ушел, пока его родня не успела взяться за дубины. Ночь я вновь провел без сна, гадая, придет ли наутро толпа жечь мой дом. Но к утру странное спокойствие накрыло мою измученную душу — я был уверен, что никто не придет. И стоило мне немного задуматься и послать мысль внутрь себя, я уже знал, отчего. Река разлилась, перекрыв единственную дорогу. И стоит ли долго повествовать вам, мои терпеливые читатели, что она вернулась обратно в русло ровно через шесть дней, как я и предчувствовал.
Да поймет меня тот, в ком не иссяк ток крови нашего рода — не восторг и не упоение своей внезапно пробуждающейся силой испытал я, а смертельную тоску Я как никогда близок был к постижению мира, чего так желал, и как никогда страшился этого. Я достал из подпола маленький сундучок, где хранились все монеты, отложенные мною на черный день, и в тот же вечер бежал к морю. В каком-то захолустном порту взошел я на борт корабля, тщетно надеясь, что в дороге, среди тряски, лишений и опасностей притихнет то ЗНАНИЕ, что росло внутри меня. Но все напрасно — на третий день путешествия я знал, какими болезнями мучается каждый на корабле, и что царит у них на душе — мрак или безотчетное веселье. На пятый день я начал чувствовать море до самого дна, легко проникая мысленным взором в сплетение водорослей, где шевелились самые диковинные морские создания, никогда не поднимавшиеся к солнцу из глубин. Когда я сошел на берег в Эбре, я знал не только то, что делается при дворе султана, но и как намереваются ответить на эбрийские интриги властители Круахана и Айны. И наконец началось самое невыносимое для меня — зная, что на одной из дорог наш караван подстерегают разбойники, я подумал о том, что им было бы правильно свернуть и отправиться другой тропой. Стоит ли говорить о том, что в тот день нам так никто и не встретился на дороге. Знание, что разбойники едва не попали в песчаную бурю, уже привычно возникло во мне, почти не задев сознания, но ночью у костра я проснулся с воплем и покрытый испариной. Я дрожал от страха, что в следующий раз буря не минует тех, кто оказался на моем пути.