— Сорок восемь, — он усмехнулся. — так что все мои рубежи пройдены. Ни первым министром, ни Генералом провидения мне уже не стать. Хотя это, может, и к лучшему. Но вот о чем я жалею — в моей жизни было очень мало женщин. Как-то не до того было. И теперь я, наверно, неправильно веду себя с тобой. Правда?
Она невольно поразилась тому, как молодо он выглядит — Кэссельранду было сорок пять, а морщины уже покрывали все его лицо. Потом помотала головой. Дрожь все усиливалась, и Гвендолен была не уверена, что сможет что-то внятно произнести.
— Правда, я и сам вижу, — у него, оказывается, было две разновидности улыбок. Первая — та самая, преображающая все его черты, к которой потянулась Гвендолен, а вторая просто усталая и грустная. — Очень красивое платье. И ты его надела специально для меня.
— Да, — сказала она, обрадовавшись, что можно ответить кратко.
— Гвендолен… — он наконец подошел ближе. — Ты похожа на яркий костер, к которому все тянутся за теплом и жизнью, в пламени которого каждый пытается разглядеть что-то свое. Я не знаю, зачем тебе старый измотанный чиновник, но знаю одно — я никогда не обижу тебя, Гвендолен.
Мысль о проклятии Вальгелля вновь всплыла в ее сознании, но глубоко задуматься Гвен не успела. Он был теперь совсем близко, и она ненадолго расслабилась, вспомнив свои ощущения в карете и понадеявшись, что сейчас испытает то же самое. Но поселившееся внутри беспокойство было сильнее и вернулось. Он долго путался в сложном покрое ее платья, а потом в крючках своего камзола. Наконец он задул свечу, вытянулся рядом с ней на кровати и обнял. Гвендолен искренне хотела ему помочь, но совершенно не представляла, что полагается делать. Подсмотренные в окнах домов картинки помогали мало — вроде все было примерно так же, но чего-то не хватало. По тяжелому дыханию Эбера Гвендолен понимала, что у него что-то не получается. К тому же неловко повернутое крыло затекло и начинало болеть.
— Гвен… у тебя это в первый раз? — прозвучал над ухом его срывающийся шепот. Непонятно, чего в нем было больше — удивления или сожаления.
— Конечно, — ответила она искренне. — Это плохо?
— Нет, это замечательно, — пробормотал он, вздохнув. — Только я… как-то не ожидал.
Некоторое время он не оставлял своих упорных и бесполезных попыток, пока не почувствовал, как она дрожит с ног до головы.
— Не надо, Гвен, я больше не буду, — вздохнул он, обнимая ее сильнее, но совсем по-другому. — Успокойся.
Она рискнула открыть глаза и увидела его лицо над собой, совсем близко, вплоть до родинки в углу глаза, тонких морщин на нижних веках и неожиданно сильно обозначившейся складки у рта. Одной рукой он осторожно отвел в сторону ее перепутавшиеся кудри:
— Похоже, я был не прав, между крылатыми и людьми все-таки больше отличий, чем кажется на первый взгляд. Или я что-то делаю совсем неправильно. Но я так хотел… Забудь и не думай обо мне слишком плохо, Гвендолен.
Эбер резко поднялся и подобрал с пола свою одежду. Гвен села на постели, постаравшись пригладить волосы обеими руками и словно во сне смотрела, как он застегивает рубашку. В ее сторону он посмотрел всего один раз и постарался улыбнуться, но губы дернулись, и улыбка получилась кривая.
— Мы еще увидимся? — спросила она зачем-то.
— Ты этого хочешь?
— Да, — сказала она твердо. — Хочу.
— Хорошо, — его голос прозвучал без малейшего оттенка. — Значит, увидимся. Только завтра я уезжаю.
— Уже? — вырвалось у Гвендолен. — Ведь эскадра выйдет в море только через две недели.
— Я уезжаю в Валлену подписывать бумаги концессии. На это уйдет не меньше семи дней. — Баллантайн по-прежнему не смотрел на нее, но заговорил чуть мягче: — Я дам тебе знать, когда вернусь.
На пороге он слегка задержался, взявшись за ручку двери. Но так и не обернулся.
"…Должно быть, это и есть проклятие Вальгелля. Кэссельранд до конца не знал сам, как оно действует. Или не стал рассказывать глупым девчонкам, которые еще ничего не понимают. А на самом деле все очень просто — зачем человеку крылатая женщина, если он ничего не может с ней сделать? Видно, мы устроены как-то совсем по-другому…
…
Хотя нет, Кэс ведь говорил, что многие крылатые попадали в веселые дома, когда их бросали любовники. Для чего-то их там держали — не на лютне же играть. Значит, это дело в тебе. Это с тобой что-то не так. Ты же всегда смеялась над мужчинами. А теперь полюбила того, кому ты не нужна…
…
…А дождь все идет, уже четвертый день подряд. По утрам так студено, что трава покрывается инеем и хрустит под копытами коней. Как ему, наверно, холодно сейчас в дороге. Сохрани его, о Эштарра, ради всех светлых духов, что еще остались на этой земле. Сбереги его, дай мне еще раз посмотреть ему в глаза и положить руки ему на плечи. Всего на мгновение, пусть он даже не обнимет меня в ответ…
…
…Я теперь точно знаю, что люблю его. Он, наверно, больше не посмотрит в мою сторону. Но я знаю, где окна его кабинета. Я могу стоять на карнизе и смотреть, как он читает, чуть наклонив подсвечник над бумагами, и слегка хмурится. А если он задернет шторы, я буду чувствовать, что он внутри, и представлять каждую черточку его лица, каждую прядь волос. И когда-нибудь он поймет, что я жду его за окном. Между нами все равно натянута нить, я ее чувствую. Не может быть, чтобы все так закончилось…
…
…Светлое Небо, он ведь уезжает за море! Что мне делать? Как я без него?
…
…И пусть это проклятие, но мне не надо никого другого. Только бы мы снова встретились. Только бы он улыбнулся, как всегда, только бы прикоснулся ко мне. Я вижу его во сне каждый день. Иногда у нас все хорошо, иногда нет, но я ношу эти сны в сердце до вечера. Неужели все люди чувствуют то же самое? Не может быть, они сходятся и расходятся, а так любить можно только одного, и только один раз…
.. Прошла неделя. Он, наверно, уже вернулся. А я не могу себя заставить пойти в канцелярию. Сердце стучит в два раза быстрее. Когда сидишь у окна, смотришь, как вода расползается по стеклу и представляешь его рядом, так просто придумывать, что ты ему скажешь, и как он ответит…
…
…Он десять раз прошел мимо меня в кабинете, не сказав ни слова. Я считала.
…
… Сегодня я стояла на углу, где он обычно проезжает. Последнее время он не ходит пешком. И занавески в карете задернуты.
… Наверно, в этот вечер его карета поехала другой дорогой. Опять шел дождь. Потом я сушила башмаки над огнем, и одна подошва сгорела. Но это не страшно. Все равно в канцелярию я больше не пойду.
… Интересно, когда Вальгелль смотрел в ночное небо, куда улетела Аредэйла, он чувствовал то же самое?"
— Гвен, вы что, занялись алхимией? Решили сварить приворотное зелье? — Логан подозрительно понюхал воздух, и тут его взгляд упал на лежащий на полу башмак с обугленной подошвой. Дагадд, гулко топая, подошел к окну и немилосердно дернул ставни. Запахло сырой ночью и мокрыми вьюнками, чьи плети свисали над окном, и оттуда посыпались брызги. Толстяк встряхнулся по-собачьи и с наслаждением раздул ноздри.
Гвендолен даже не пошевелилась и не подняла глаз. Она сидела, скорчившись, в углу постели, прижавшись к стене и обхватив себя крыльями, словно завернувшись в них. Медный цвет перьев будто потускнел и в полумраке казался коричневым.
— Вы так и сидите тут две недели? — поинтересовался Логан. Голос его был еще холоднее ночного воздуха, но во взгляде сквозила тревога. Если бы раньше кто-то сообщил, что видел Гвендолен Антарей в подобном состоянии, Логан посоветовал бы ему никуда не сворачивать, пока не доберется до лучшего лекаря в округе. Теперь у него возникало смутное желание самому попросить совета у врачевателя, потому что в мире что-то явно шло не так.
— Почему же, когда другого выхода нет, я встаю, — ответила между тем Гвендолен, пожимая плечами. Она даже не стала возражать против внезапного вторжения этой парочки, хотя в мансарде сразу стало тесно — они заполнили все углы своим присутствием, как любую комнату, куда они заходили. В прежние времена Гвендолен не преминула бы произнести нечто вроде: "Я вам что, посылала приглашение красивым почерком на шелковой бумаге?", но сейчас было видно, что необходимость хотя бы иногда разговаривать представляется ей весьма досадным обстоятельством.