— Вы пытались на себя посмотреть со стороны? Или хотя бы в зеркало7
Дагадд некоторое время внимательно таращился на Гвендолен, широко раскрыв по этому случаю спрятанные в щеках глаза, затем неопределенно махнул рукой:
— Облезлое дело. Только сам пришибешься, Луйг, а ее не распихаешь.
— Я вас сюда являться и не просила, — даже раздражение в голосе Гвендолен было тусклым. — Комната у меня маленькая, до двери добираться недолго.
— В общем-то я зашел посоветоваться с вами, Гвендолен, — Логан сменил тон и уселся на единственный стул, предоставив Дагадду с тяжким вздохом опираться о подоконник. — Но сначала я вам должен рассказать одну историю.
— Я сегодня не даю хороших советов.
— А мне сойдет и плохой. Хоть какой-нибудь. Выслушайте меня, Гвендолен, и обещаю, что после этого мы сразу уйдем.
— Еще бы! — Дагадд возмущенно фыркнул. — Обычно гостям не ломаются дать чего-нибудь пожевать. Но тут, малыш, ни куска не выболтаешь.
— Есть такой нелепый обычай — ходить в гости по приглашению, — Гвендолен не выдержала и немного развернула крылья, скрестив руки на груди. — Очень надеюсь, Луйг, что твоя история окажется короткой.
— Я буду очень стараться, Гвендолен. Началось все с того, что пятнадцать лет назад отношения между Круаханом и Эброй были еще менее безоблачными, чем сейчас. Молодой султан — тогда он недавно пришел к власти — заглядывался на несколько островов, принадлежащих Круахану, где было бы так удобно основать эбрийские колонии. А в планы Службы Провидения входило вовсе не расставание с собственными владениями, но стремление подчинить нового эбрийского правителя своей воле так же, как и предыдущего. Хотя бы затем, чтобы считаться самыми сильными на Внутреннем океане.
Султан быстро пришел в дурное настроение и выгнал из страны круаханского посла, придравшись к тому, что тот не умеет говорить по-эбрийски. Служба Провидения отнеслась к данному событию на удивление спокойно, вернее, возмущенный протест сочинила только для виду. Его привез следующий посол, выглядевший не менее древним, чем дворец султаната, но зато безупречно говорящий на эбрийском и даже слагавший на нем вычурные стихи. Наверно, потому он показался почти безобидным. По-эбрийски свободно говорила и вся его свита, в том числе не особенно примечательный младший секретарь, в чьи обязанности входило поддержание в порядке бумажных дел посольства и изготовление списков с приглянувшихся послу старинных книг. Его звали… впрочем, это не особенно важно. Все равно его имя постарались надежно забыть, и даже на могиле, куда бросили потом его изуродованное тело, нацарапали просто косой крест без всяких надписей.
У младшего секретаря было несколько привычек, которые, впрочем, никого не удивляли. Он часто бродил по столице султаната, часами проводя время в лавках, где торгуют книгами и рукописями, и быстро свел знакомство со многими старьевщиками и коллекционерами. А вечерами он изводил по пачке свечей, сочиняя любовные письма своей невесте, оставшейся в Круахане. В службе охраны султаната, конечно, их вскрывали, но потом читали, рискуя вывихнуть челюсти от зевоты — они были очень длинные, добродетельные и невозможно нудные.
Потом начались события, не слишком приятные для султана, но без сомнения порадовавшие Службу Провидения. Две экспедиции, отправленные для захвата вожделенных островов, закончились бесславно — одна налетела на неожиданно возникшую круаханскую эскадру, а вторая отчего-то воспользовалась неверными картами, сбилась с курса и села на мель. Султан был человек упрямый, как все эбрийцы, и обязательно отправил бы третью, но его отвлекли беспорядки в собственном государстве. Его родной племянник стал лелеять необоснованные мечты, что жезл султаната гораздо красивее смотрелся бы в его руках, и по этому поводу затевал бесконечные интриги — то подбивал против дяди вождей племен из Ташира, которые и так всегда считались ненадежными союзниками, то отговаривал валорцев от торгового союза, убеждая их, что денежные дела в султанате сейчас очень плохи. Вместе с тем дела самого племянника укреплялись день ото дня, словно он обнаружил где-то бездонный сундук, куда можно запускать руку.
Последним ударом для султана стало известие, что секрет жидкого огня, над которым в страшной тайне трудились в его лаборатории, полгода как известен в Круахане, и еще неизвестно, кто больше продвинулся по пути его превращения в жуткое оружие, способное сжигать тридцативесельный корабль за несколько минут.
Об этом султану сообщил один из генералов Службы Провидения, заехавший в Эбру с посланием от короля Круахана. Послание было доверху наполнено доброжелательными и учтивыми словами, и такая же доброта и понимание светились в чуть прищуренных глазах сидевшего напротив генерала. "Разве может человек пойти против Провидения?" — говорил его ласковый, прощающий и чуть усталый взгляд.
Но султан Эбры пришел к власти, едва не выпив яд, поданный ему одним братом, с трудом избежав кинжала ночного убийцы, подосланного вторым, и лично подписав приговор о пожизненном заключении третьего. Поэтому он был твердо убежден, что за спиной провидения всегда стоят далеко не бесплотные тени.
"Я готов на мирный договор с Круаханом, — ответил он в тот вечер. — Более того, я передам Службе провидения право на половину выработок с наших изумрудных копий, если вы взамен подарите мне причину всех неприятностей, что обрушились на меня за последние годы".
На следующий день в Эбре арестовали двух министров, четверых гвардейцев охраны, придворного алхимика, управителя того самого несносного племянника и еще множество простых слуг, которых никто не считал в силу их незначительности. Все они, как быстро выяснилось на допросе, были частью виртуозно сплетенной паутины и прилежно относили ее владельцу все, что могли добыть — сведения, письма, слухи, секретные документы. Имя владельца они тоже скрывали недолго — им оказался самый заурядный из младших секретарей круаханского посольства.
В этот момент он лежал, зашитый в мешок, в трюме одного из валорских кораблей, и ждал выхода в море. Гвардия султана прочесывала порт, роясь даже в крошечных рыбацких лодках. Когда гвардейцы спустились в трюм и долго обшаривали его с факелами, один сапогом наступил ему на руку, сломав три пальца, но тот не издал ни звука. А еще через какое-то время палубы крикнули, что приказано прекращать поиски — тело секретаря, изувеченное и с перерезанным горлом, обнаружили в одном из городских бассейнов. Генерал Провидения грустно развел руками и тонко улыбнулся, заверив султана в благосклонности судьбы и братских чувствах к нему короля Круахана. Старик посол в ужасе отбыл на родину, написав на палубе корабля свое самое длинное и печальное стихотворение. Дворец султанова племянника сожгли, он сам укрылся в Ташире и до конца своих дней прожил в горах, ни разу не засыпая ночью и не прикасаясь ни к какому питью, кроме воды из ручья. Предатели и заговорщики были казнены один за другим. Вначале султан изощрялся в придумывании способов казни, потом ему это занятие наскучило. Тем более что каждый раз, получая отчет о количестве и качестве добытых в копях изумрудов, он впадал в глухую тоску и начинал испытывать сожаление о том дне, когда ему так захотелось раскрыть шпионский заговор в сердце своей столицы.
Вот такая история, Гвендолен. Не знаю, получилась ли она краткой, но судя по тому, как внимательно вы слушали, довольно любопытной. Не правда ли?
— Вы хотели попросить моего совета, — Гвендолен могла только шептать, потому что в горле пересохло. Она ясно представила чуть согнутые, неправильно сросшиеся пальцы на левой руке Баллантайна и увидела перед собой, как по улице, идущей в порт, четким шагом спускается отряд эбрийских гвардейцев в рогатых шлемах, а за их спиной поднимается зарево горящего дворца.
— Ну да, конечно, — Логан встряхнул головой, похоже, видение Гвендолен было настолько ярким, что передалось ему. — Как вы думаете, Гвен — вот этот человек чудом спасся. Его предали те, кому он служил. Он был вынужден навсегда забыть свое настоящее имя. Он много лет прожил в нищете и безвестности, борясь со своим отчаянием и ужасом перед всеми, кого он увлек на смерть и кто глядит на него из темноты — а я уверен, что это для него было гораздо сложнее, чем сдержать крик, когда каблук гвардейца наступил ему на пальцы. Если бы такой человек начал новую жизнь, преодолев себя ради своего города, разве он стал бы обращать внимание на страдания маленькой глупой девочки, которая вдруг вбила себе в голову, будто любит его? И стоит ли этой девочке к нему приближаться? Не разумнее ли бежать подальше, тем более что она это может сделать так легко? Что бы вы посоветовали этой девочке, Гвендолен?