— Я вижу, конунг, что ты относишься к любви, как каждый разумный человек. Поэтому я не стану пересказывать тебе эту песнь и говорить о том, как Альгерд бежала к Эгмунду, объявленному вне закона, как они долго скитались в пустоши, как сражались с наемными убийцами, как долго не могли соединиться, и как все были вынуждены признать их союз, потому что не было под солнцем двух других людей, которые даже дышали одновременно. Я расскажу тебе о том, что случилось потом, через несколько лет, когда Альгерд было уже три десятка, она родила Эгмунду двух детей и твердо распоряжалась его людьми и землями, пока ее муж и повелитель ходил походами в дальние страны. Ибо больше всего на свете мечтал Эгмунд видеть новые земли и узнавать как они устроены. Были ему подвластны не только все морские и земные пути, но и слова, он мог легко складывать их так, чтобы приманить удачу или, наоборот, ее отпугнуть, и это умение никого не оставляло к нему равнодушным. Много было у него друзей, но не меньше и врагов. И вот однажды зимой получила Альгерд злую весть, что Эгмунд попал в плен к своему злейшему недругу, эорлу Гуннольву с побережья Вандера, и что грозится тот погубить его позорной смертью. Может быть, удастся еще спасти его, если соберет Альгерд побольше золота и драгоценных каменьев и сама привезет их Гуннольву для выкупа.
Альгерд отправилась в путь той же ночью. Двое суток она добиралась до ближайшего корабля, что стоял в шхерах и готов был взять ее на борт. Никого из людей мужа она не позвала с собой, потому что верила Гуннольву меньше всего на свете и не хотела, чтобы они рисковали жизнью вместе с ней. Через неделю корабль причалил на Мглистом мысу, у западной оконечности Вандера, и еще несколько дней и ночей напролет скакала Альгерд до замка Гуннольва. Прежде были ее волосы темно-рыжими, как благородное дерево, но за две недели пути покрылись они сеткой из седых прядей, и лед навсегда застыл в ее глазах.
Мне хотелось бы, чтобы ты представил, конунг, как она неслась вперед, неотрывно глядя перед собой, останавливаясь только тогда, когда загоняла лошадь и ей надо было добывать новую. Как ей казалось, земля хватает ее коня за ноги, а ветер отбрасывает ее назад, не позволяя мчаться быстрее. Когда она закрывала глаза, то постоянно видела перед собой лицо Эгмунда и не могла спать. Когда она смотрела на дорогу, то невольно представляла себе, что с ее мужем могут сделать эорловы люди, и хотела скакать еще быстрее, но не могла. Воистину может назвать себя счастливым тот, кто в жизни не испытал подобного…
Гвендолен ненадолго замолчала и чуть подвинулась, сложив крылья так, что они почти полностью закрывали ее по бокам, и спрятала под ними руки. Никто не смотрел на нее — все повернулись к огню, слушая хрипловатый голос и, видимо, представляя в пламени картины, которые рисовала песнь — одинокую всадницу, летящую по равнине, так что заплетенные с двух сторон волосы выбиваются из-под съехавшего капюшона. Небо над ее головой прорезает молния — и в ее отблесках становятся заметнее темные квадратные башни далеко на горизонте.
— Наутро Эгмунда вывели из темницы на крепостную стену, где поспешно был сколочен помост и виселица для его казни. Каждый день его приводили туда, чтобы показать, что его ожидает. И каждый раз он только улыбался и говорил какие-нибудь забавные стихи, что смог придумать за ночь. Но в то утро он посмотрел на запад, где небо было высоким и светлым, очистившимся от ночной грозы, и поскольку глаза его были острее, чем у любого живущего на земле в то время, он увидел женщину, скачущую во весь опор вдоль обрыва, — а больше никто не мог разглядеть ее. Хоть было ей еще очень далеко до замка, хоть были плотно сжаты ее губы, с которых прежде не сходила улыбка, и тусклым снегом вместо красного золота отливали пряди ее волос, он узнал свою Альгерд. И так как Эгмунд слышал от слуг в замке, что не собирается Гуннольв держать свое слово и мечтает схватить Альгерд, как только она появится, то больше всего на свете хотел он, чтобы она повернула назад, и потому молвил своим тюремщикам:
"Хочу я посмотреть, красиво ли будет смотреться издали мой плащ, когда меня вздернут. Повесьте пока его, а я полюбуюсь со стороны на эту картину — ведь потом я вряд ли смогу ее оценить".
А надо сказать, что был Эгмунд большим щеголем и никогда не расставался с красным плащом из лучшего эбрийского бархата, какой только можно было найти в северных краях. И когда разглядела Альгерд виселицу на стене замка и яркое пятно на ней, то натянула она поводья и остановилась, потому что дальше спешить ей было некуда. Но не стала она разворачивать коня, как надеялся Эгмунд, а спустилась на землю, подошла к краю скалы, где внизу грохотал прибой, и прыгнула вниз.
И удивлялись дружинники Гуннольва, что их пленник совсем не смотрит в сторону своего плаща, который сам же просил подвесить, а не отрываясь глядит на запад, и от резкого ветра, прилетающего с моря, слезятся его глаза. Наконец он проговорил так:
"Снимайте, враги, скорее мой плащ,
Я вижу, он славно сшит.
Его по праву отдам тому,
Кто жизни меня лишит.
Немало я злата в походах добыл,
Надежно клад мой сокрыт.
Я тайну его доверю тому,
Кто жизни меня лишит"
На том кончается песнь об Эгмунде и Альгерд.
Свита Данстейна одновременно выдохнула, словно все это время забывала дышать.
— Кому только в голову могут прийти такие глупости, — фыркнул молодой король, медленно потягиваясь. — Никогда еще не видел женщины, что из-за любви готова была проститься с жизнью.
— Если хочешь, конунг, я могу тебе ее показать!
Метательный нож свистнул у самой щеки Данстейна и воткнулся в стену, вздрагивая от силы удара. Близнецы-телохранители вскочили на ноги первыми, но в руках Гвендолен вновь было по нацеленному ножу, а с какой скоростью она их бросает, все только что могли убедиться.
— Лучше пусть никто не шевелится, — сказала она сквозь зубы. — А то если у меня рука дрогнет и сорвется, я могу об этом пожалеть, но будет поздно.
— Ты клялась мне в верности!
Опасаясь дернуться, Данстейн еле шевелил губами, но голос его звучал очень красноречиво — яркая смесь гнева, ярости, обиды и недоумения.
Гвендолен хрипло засмеялась:
— Если бы в свое время ты пытался побольше узнать о нашем народе, не считая нас всего лишь крылатыми лошадьми, ты бы знал, что клятва человеку для нас ничего не значит.
— Ты не станешь бросать, — не очень уверенно проговорил Данстейн. — Твой дух не такой сильный. Ты всего лишь женщина.
— Ты назвал меня скальдом, конунг. Выходит, ты сам признал, что не всего лишь. Что же вдруг тебя одолела забывчивость?
— Только не двигайтесь, мой король, во имя всех богов, — зашептал Снэколль, опомнившись от потрясения. — Ее наверняка подослали маркграфы, она из наемных убийц, что можно нанять за золото в Ташире.
— Кстати, еще незначительная деталь, чтобы мы лучше понимали друг друга — мои ножи отравлены.
Данстейн больше не произнес ни слова — ледяная гордость предводителя морской дружины сжала его губы сильнее любых тисков. Но по крайней мере, он не двигался, что было уже неплохо. Единственное, на что могла надеяться Гвендолен, играя в подобные игры с таким человеком — что он не захочет так легко и быстро расставаться с жизнью в пику своим врагам. Но от переживаемого оскорбления его лицо сделалось светло-зеленым, как вода у подножия скал в его стране.
Зато снова заговорил Снэколль, очень быстро, почти глотая слова:
— Что тебе нужно? Сколько тебе заплатили? Мы можем заплатить еще больше.
— У тех, кому везде мерещатся наемные убийцы, кошельки явно не пустые, — Гвендолен говорила спокойно, но одна рука с ножом начинала чуть дрожать от напряжения. Надо было сменить позу, пока не заметили. — Но мои интересы несколько другие. Вы сегодня же отправитесь к главе Изучающей ветви Провидения и скажете ему, что согласны на монополию торговли с Круаханом и на то, чтобы при вашем дворе была создана постоянная миссия Провидения.
— Это Гнелль тебя… — вандерский посол потерял дар внятной и спокойной речи на гораздо более длительный срок. Он не впал в такое состояние даже тогда, когда увидел в руках Гвендолен два ножа, нацеленные в грудь и голову Данстейна. — Да он же никогда… Клянусь бородой Длинноволосого, чтобы ему… да и мне вместе с ним, раз я такой кретин!