— Ты слишком мрачно смотришь на жизнь, — беспечно ответил Конан. — Если уж мы с драконом справились, то бояться людей бессмысленно!
Пока мы с Тотлантом и Дораном отогревались возле разложенного заботливым Темвиком костерка, завтракали и рассказывали оборотню вкупе с Геберихом и Тюрой о ночных событиях, Конан развил лихорадочную деятельность. По его приказу все лошади отряда были расседланы — ездовая скотина теперь должна была перевезти в Одаль-фьорд мешки с золотом… Потом Конан и пять десятков дружинных отправились в логово Нидхогга, за первой добычей.
Я расхохотался, увидев лица парней Гебериха и наших киммерийцев, когда они вышли из пещеры, нагруженные тяжеленными кожаными баулами. Такое впечатление, что эти взрослые и сильные люди только что заново родились на свет и начали постигать его тайны. В основном на их физиономиях читались недоверие, недоумение и чувство легкого ужаса. Отлично понимаю вези и воителей «Дикой сотни» — зрелище клада Нифлунгов не предназначено для впечатлительных людей с тонкой душевной организацией, коими, несомненно, являются все варвары.
Алафрида, которая вернулась в долину вместе с Конаном золотом не интересовалась. Слепота не помешала ведьме тотчас же определить, что один из участников обряда воплощения серьезно пострадал и старуха молча направилась к бесчувственному Ангильберту. Посидела с ним недолго, подожгла какую-то пахучую травку, покачала головой и, опираясь на корявую клюку, вернулась к костру.
— Его душа ранена, — проскрипела ведьма. — В нем осталась частица черноты, которая пожирает человека изнутри…
— Ангильберт, вероятно, не выживет? — спросил Доран, как мне показалось, не без скрытой надежды.
— Лучше бы не выжил, — сурово и непонятно ответила старица и вновь умолкла, не желая ничего разъяснять.
— Тотлант, ты не можешь ему помочь? — я взглянул на недвижное тело. Лицо Ангильберта более походило на посмертную восковую маску.
— Он добровольно вобрал в себя мощь Первородного Зла и не сумел полностью от него избавиться после проведения обряда, — угрюмо сказал стигиец. — То, что принято добровольно, не может быть отторгнуто другим человеком или магией… Зло покинет его душу и тело только в случае, если Ангильберт сумеет его изгнать самостоятельно. Когда… Когда и если очнется.
— О чем беседуем? — громыхнул радостный голос Конана. Король притащил из пещеры какой-то весьма неопрятный огромный сверток и аккуратно положил его возле наших ног. — Я тут вам подарочки приготовил… Не побрезгуйте принять — сам выбирал.
Киммериец отбросил холстину, и я с замиранием сердца узрел стопку книг, на которые еще вчера положил глаз. Конан, тем временем, одаривал остальных — кому шейную гривну, кому кинжал в драгоценных ножнах. Даже Дорана не забыл — толстяк получил браслет с выгравированным древним символом правосудия — весами.
— Это намек? — ухмыльнулся Простец. — Благодарю, государь.
— Не за что… Все-таки, в общем успехе есть и твоя заслуга. Кром Громовержец, мы выгребли оттуда столько золота, что у лошадей хребтины трещат! А сокровищ не стало меньше!
— Я могу забрать свою двадцать пятую часть? — невинно осведомился Доран. — Детишкам, так сказать, на молочишко?
— Вот когда мы пересчитаем, сколько добра там навалено, тогда и получишь свою долю, — фыркнул Конан. — Скажи, зачем тебе столько денег? Ты же их за всю жизнь не потратишь! Подождите-ка… Что там случилось?
Из туманного марева горячего пара появился всадник, гнавший лошадь галопом. Приглядевшись, я распознал Сигвальда, остававшегося в дозоре на перевале.
Буквально вывалившись из седла, запыхавшийся нордлинг подбежал к нам.
— Конан-конуг… Нападение!
— Не понял, — сдвинул брови король. — Какое нападение? Харальд Змеелов изменил своему слову?
— Нет! Там чужеземцы! Те, которые приплыли на большом корабле с парусами! Пришли внезапно, смяли наш дозор и захватили перевал, тропу! Наших убивать не стали — просто оттеснили в долину. Ихний главный, который с бородой и в красной одежде, передал, что выпустит нас из долины без лошадей и разрешит уйти. Если откажемся — прикажет стрелять из арбалетов по каждому, кто покажется на тропе.
— Доран! — король резко повернулся к толстяку. — Твоя работа?
Простец напыжился и покраснел от гнева: