— Сын мой, — сказал, наконец, Закир, щурясь от июньского солнца, — теперь мы пойдем на базар, я решил кое-что приобрести…
— Пойдем, отец, — произнес Джемиль, очень любивший стамбульский базар за его многолюдье, веселый шум и все цвета радуги, которыми отсвечивали на лотках, в палатках и на возах, запряженных флегматичными ишаками и унылыми тощими быками, ткани и рыбы, медные и жестяные кастрюли и чайники, цветистые ковры, шали и фрукты.
Закир и Джемиль перешли мост, переброшенный через Золотой Рог, и очутились на базаре. Здесь кричали, торговались, смеялись, плакали, божились и пели тысячи людей. Тучи мух носились над бараньими тушами, распятыми, в мясных рядах. Рыжие стамбульские кошки, обнаглевшие от сознания своей неприкосновенности (до сих пор в Турции кошки рассматриваются как священные животные), стаями носились под ногами прохожих. Доносились обрывки турецкой, греческой, армянской речи. Терпкий запах свежих фруктов и овощей смешивался со зловонием тухлой рыбы и начинающего разлагаться мяса.
Закир сразу направился в тот ряд, где торговали коврами, шелком и парчой. Он выбрал большую шаль, игравшую, как море в часы заката, всеми цветами радуги. Она была синяя и золотистая, и перламутровая, и зеленая, и оранжевая. И были на ней вышиты измирским мастером цветы и рыбы, каких не бывает, и диковинные птицы, каких еще никто не видал. Почти всю выручку за богатый улов отдал Закир за эту шаль, и подивился Джемиль этой покупке отца — право, она была ему не по средствам.
— Кому вы купили такую дорогую шаль, отец? — спросил Джемиль. — Жене инспектора рыбного надзора или дочери жандармского офицера? Но ведь мы ни разу не нарушили лова и не подписывали то Стокгольмское воззвание, за которое положена тюрьма?
Старик молча взглянул на сына, и его добрые, старые глаза утонули в морщинах улыбки. Но он ничего не ответил на заданный ему вопрос, а сын не решался его повторить, потому что если отец не ответил на первый вопрос, невежливо задавать ему второй.
И только в море, когда на горизонте уже показались дымки поселка и все вокруг было розовым от заката — и вода, и парус, и далекие берега, — Закир сам вернулся к вопросу, который задал ему Джемиль.
— Тебе уже достаточно лет, сын мой, — произнес Закир, привычно управляя парусом, надувшимся от ветра, как огромная подушка, — чтобы стать хозяином фелюги, мужем своей жены, отцом своего сына. У тебя крепкие руки, зоркий глаз, смелое сердце. Море бережет тебя, Джемиль, шторм не опрокидывает твоей фелюги, буря щадит твои паруса. И сказано пророком: «Когда юноша становится мужчиной, пусть изберет себе жену по сердцу, подругу для ложа своего, и нежную мать для потомства. И не следует мешать ему в этом, ибо таков закон жизни…»
Сказав это, Закир смахнул слезу, сделав, однако, вид, что это озорной ветер занес ему в глаз соленые брызги моря. Сделал он так потому, что не положено сыну видеть слабость отца своего и его слезы, даже если это слезы радости. Таков закон предков.
Джемиль молчал, ибо знал другой закон: не должен сын спорить с отцом своим, особенно если ему не хочется спорить. Джемиль молчал, но еще никогда так не билось его сердце: ни тогда, когда год назад он едва не утонул, оказавшись один» в море во время двенадцатибалльного шторма, ни тогда, когда он впервые поцеловал Хайшет и ощутил тепло ее нежных, покорных губ.
Уже в гавани, куда доносился стук костей из кофейни, где играли в нарды рыбаки, Закир отдал сыну новую шаль и тихо сказал:
— Сегодня ты отнесешь эту шаль матери Хайшет, Джемиль, И поцелуешь руку ее отца, И поблагодаришь родителей своей невесты. Можешь идти смело, потому что я уже с ними говорил, а с Хайшет ты, кажется, успел, мошенник, сговориться без меня…
И, хлопнув сына по спине с такой силой, что у того зазвенело в ушах, старый Закир изобразил на своем лице строгость и легко пошел по крутой тропинке вверх к своему дому.
В тот же вечер Джемиль и его родители собрались в доме Хайшет. Хорошие вести, как, впрочем, и дурные, разносятся быстро. И многие рыбаки, узнав о помолвке, пришли поздравить родителей невесты. Хайшет, розовая от смущения и счастья, сидела в углу со своими подругами. Джемиль, как положено древним обычаем, сидел за столом со стариками и пил с ними зеленую скверную водку «раки». Он часто поглядывал в сторону любимой, и каждый раз она вспыхивала от его взгляда, но тут же одним движением ресниц напоминала, что не приличествует жениху ломать старый обычай и уходить от почетной беседы со стариками.
А беседа эта текла, как медленная, но полноводная река. Говорили обо всем понемногу. О море, об уловах, о ценах на кефаль и бычки, о кознях «перекупщиков, от которых не стало житья. О том, что жизнь непрерывно дорожает и становится все более трудной. О том, что американские советники и офицеры уже открыто командуют в Турции, наводнили ее рынки скверными товарами, за которые дерут втридорога. О том, как одна за другой закрываются турецкие фабрики и в городах умирают от голода безработные, а их дочери и сестры попадают в публичные дома Стамбула, откуда их потом сотнями продают в притоны Аргентины и Бразилии.