Серва медленно качает головой. Она не знает, как убедить меня. Как будут взбешены наши родители. Как это безумно — влюбиться в первого парня, которого ты когда-либо целовала...
— У тебя есть его фотография? — говорит она наконец.
Я открываю скрытую папку на своем телефоне, где храню единственную имеющуюся у меня фотографию Данте.
Это снимок, который я сделала в ту ночь, когда мы пошли в бар. Он сидел напротив меня за столом и слушал музыку.
Я подняла телефон, чтобы сфотографировать его, и в этот момент он повернул голову, глядя прямо на меня. Суровый и неулыбчивый.
В баре было так темно, что фото выглядело почти черно-белым, лишенным всякой насыщенности. Волосы Данте сливаются с тенями вокруг его лица, а его кожа выглядит бледнее, чем она есть на самом деле. Его глаза подобны ониксу под тяжелыми бровями. Его челюсть так густо заросла щетиной, что выглядит почти как синяк
Серва плотно сжимает губы.
Я знаю, кого видит: гангстера. Бандита.
Она не знает, что Данте гораздо больше этого.
— Сколько ему лет?
— Двадцать один.
— Он выглядит старше.
— Я знаю.
Она возвращает мне телефон. В ее глазах беспокойство.
— Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Симона.
Нет. Нисколько. Ни капельки.
Я возвращаюсь в свою комнату. Я должна встретиться с Данте через час. Я сказала маме, что вижусь сегодня с Эмили в ресторане.
У меня до сих пор сводит живот после разговора с Сервой. Я ненавижу конфликты. Ненавижу неодобрение. Когда оно исходит от людей, которых я люблю больше всего, это невыносимо.
Я бегу в свою ванную комнату, и меня рвет в раковину. Затем я полощу рот водой и смотрю на свое отражение в зеркале.
Мои глаза выглядят такими же обеспокоенными, как и у Сервы.
12. Данте
Прошла почти неделя с тех пор, как я видел Симону. Я на взводе, жажду ее, как наркотик, который не могу вывести из организма.
Она пишет мне, что ее родители ведут себя подозрительно и задают вопросы каждый раз, когда она пытается выйти из дома.
Я отвечаю ей:
Мы должны перестать прятаться.
Наступает долгая пауза, во время которой я вижу, как она начинает печатать, затем останавливается, затем начинает снова.
Наконец она отвечает:
Я знаю. Я тоже это ненавижу.
Я хмурюсь, быстро печатая:
Тогда расскажи им обо мне.
Еще одна долгая пауза. Наконец она отвечает,
Я хочу. Но боюсь.
Я понимаю ее позицию. Я знаю, как важна для нее семья. Я знаю, что она процветает благодаря их одобрению, их принятию.
Я это понимаю, потому что моя семья тоже важна для меня. Они — такая же часть меня, как рост или цвет глаз.
Для Симоны это, вероятно, сильнее. Когда вы постоянно переезжаете, ваша семья — это единственная постоянная. Они — центр вашего мира. Я сочувствую ее положению.
На самом деле, я даже понимаю, что чувствуют ее родители. Симона — тепличная орхидея, редкая и красивая, обрезанная и защищенная. Все это время ее старательно растили, чтобы она могла быть украшением своей семьи. Из-за болезни сестры ее родители возложили все свои надежды и мечты на Симону.
Симона никогда не предназначалась для меня. Они, наверное, думали, что найдут ей в пару какого-нибудь герцога или графа, черт возьми. Она, конечно, достаточно великолепна. Не говоря уже о начитанности, красноречии и хороших манерах.
А тут я. Противоположность тому, чего они хотели бы во всех отношениях. Симона — это витражное окно, а я — каменная горгулья за пределами собора.
Среднее образование. Судимость. У моей семьи есть деньги и власть, но не из тех источников. Имя Галло такое же темное, как наши волосы.
Ничто из этого не останется незамеченным для отца Симоны. Как только она расскажет ему обо мне, он заставит своих людей работать, выкапывая каждый скелет, который я закопал — фигурально выражаясь, я надеюсь. Хотя это можно было бы сделать и буквально.
Опасно ставить себя под его прицел.
И я планирую сделать гораздо больше, чем просто привлечь его внимание. Я собираюсь стать его врагом — потенциальным похитителем его маленькой девочки.
Я не хуже Симоны знаю, что Яфеу Соломон этого не примет. Ни на секунду.
Но другого выхода нет.
Нет, если я хочу быть с ней по-настоящему, навсегда.
Поэтому я беру свой телефон и отправляю ей сообщение:
Больше никаких пряток. Я хочу встретиться с ними.
Я жду ее ответа, во рту у меня пересохло, а челюсть напряглась.
Наконец, она отвечает:
Я расскажу им сегодня вечером.
Я кладу телефон, испустив долгий вздох.
Надеюсь, я не совершаю большой ошибки.
Папа говорит мне встретиться с ним в «Стелле», чтобы мы могли поужинать с Винченцо Бьянки, главой одной из других итальянских семей. Его сын попал в беду, сев за руль пьяным с двумя шестнадцатилетними девочками в своей машине. Он съехал с дороги в Калумет-Хайтс, и одна из девушек вылетела через лобовое стекло. Бьянки пытается уберечь своего сына от тюрьмы.
— Все из-за этого гребаного окружного прокурора, — говорит Бьянки, набивая рот равиоли. — Он здесь на гребаной охоте на ведьм. Мой Боско — хороший мальчик. Ни разу в жизни не попадал в беду. И только потому, что это его второе вождение в нетрезвом виде...
Боско не «хороший мальчик». На самом деле, он кусок дерьма. Тридцать два года, разваливает бизнес своего отца, разъезжает обдолбанный по городу с малолетками на пассажирском сиденье. Нам всем было бы лучше, если бы прокурор запер его и выбросил ключ, прежде чем Боско еще больше натравит на нас остальных.
Но поскольку отец является Доном, он должен сделать все возможное, чтобы помочь Бьянки, независимо от того, заслуживает он этого или нет.
— У меня есть кое-какие связи с офисом окружного прокурора, — говорит папа. — Но ты должен понять, Винченцо, он может отсидеть какое-то время за это. Если бы мы смогли добраться туда первыми — посадить одну из девушек за руль... нехорошо, что копы нашли его в машине. Они сделали тест на наркотики и алкотестер...
— К черту тест на наркотики! Боско не употребляет никаких гребаных наркотиков.
— Может быть, мы сможем сделать так, что какие-то улики пропадут, — говорит папа. — Всегда найдется какой-нибудь коп, готовый «потерять» документы за пару штук.
Папа смотрит на меня, помешивая вино в бокале.
Вот тут-то я и должен был вмешаться с предложениями или как-то подбодрить Бьянки. Дать ему знать, что мы поможем ему с обычными угрозами, взятками, запугиванием свидетелей...
Однако я не обращаю внимания. Я рассеян, взволнован. Думаю о Симоне. Интересно, она уже рассказала своему отцу обо мне? Может, она этого не хочет. Может быть, она меня стесняется. Моя грудь горит при этой мысли — горит от стыда и гнева.
— Что ты думаешь, Данте? — подталкивает меня папа.