Данте тоже это чувствует. Он пытается быть спокойным. Старается относиться к ним с теплотой. Но это невозможно при ярком свете, напряженном взгляде, тишине, окутывающей стол. Каждый звон наших ложек усиливается в официальном обеденном зале.
Данте вежливо делает несколько глотков супа, прежде чем отложить ложку. Невозможно пытаться есть, когда на тебя смотрит так много людей.
— Тебе не нравится суп? — говорит мой отец с холодной вежливостью. — Я могу заказать что-нибудь еще с кухни. Что ты любишь есть?
Он говорит это так, как будто думает, что Данте живет на диете из пиццы и картофеля фри. Как будто нормальная человеческая еда выше понимания Данте.
— Суп превосходный, — рычит Данте. Он снова берет ложку и торопливо съедает пять или шесть ложек. Из-за спешки немного красного супа выплескивается на белоснежную скатерть. Данте краснеет и пытается промокнуть пятно салфеткой, делая только хуже.
— О, не беспокойся об этом, — говорит мама.
Она говорит это доброжелательно, но звучит снисходительно, словно Данте — немецкий дог, сидящий за столом, от которого нельзя было ожидать ничего лучшего.
Я не могу притронуться к еде. По-моему, суп ужасно пахнет, как будто в нем есть железные опилки. Я сдерживаю слезы.
— Итак, Данте, — говорит мой отец так же спокойно и размеренно, как всегда. — Чем ты зарабатываешь на жизнь?
— Моя семья владеет несколькими предприятиями, — отвечает Данте. К его чести, его голос такой же спокойный, как у папы, и он без труда встречается взглядом с моим отцом.
— Какого рода предприятия?
— Строительство. Недвижимость. Элитные рестораны.
— Действительно, — говорит мой отец. — А также несколько прачечных и стриптиз-клуб, не так ли?
Я вижу, как на челюсти Данте дергается мускул. Мой отец ясно дает понять, что он провел свое исследование семьи Галло.
— Да, — говорит Данте. — Верно.
— У твоей семьи долгая история в Чикаго, не так ли?
— Да.
— Этот дом на Мейер-авеню просто... очаровательный. Он принадлежит твоей семье, должно быть, лет сто.
— С 1902 года, — натянуто говорит Данте.
Отец кладет ложку и складывает свои тонкие, изящные руки на столе перед собой.
— Мне интересно, — говорит он, — почему ты думаешь, что я когда-либо позволю своей дочери связать себя с итальянской мафией?
За столом воцаряется ледяная тишина. Мы все, кажется, застыли на месте: моя мать застыла на стуле с широко раскрытыми глазами, Серва подносит ложку ко рту, но не делает ни глотка супа, я впиваюсь ногтями в ладонь с такой силой, что, возможно, идет кровь. Мой отец уставился на Данте, а Данте уставился прямо на него.
— У всех семей есть свои секреты, — говорит Данте, его резкий голос прямо противоположен культурному тону моего отца. — Вы, например, выросли в Аккре... Я сомневаюсь, что вам пришлось бы далеко ходить, чтобы найти родственника, который перерезал кому-то горло за несколько седи.
Отец не вздрагивает, но я вижу возмущение в его глазах. Я не знаю, осознает ли Данте, насколько точным было это утверждение. У моего отца было два дяди, которые работали на местного гангстера. Однажды они предложили его сестрам место горничных в богатой части города. Девочки собрали чемоданы, планируя вернуться домой на выходные. Но они так и не вернулись — мой отец больше никогда их не видел.
Рука папы дергается на столе. Я думаю, он собирается ответить, но Данте еще не закончил.
— Думаю, в Африке это нормально, — рычит Данте. — А что насчет того, как вы приехали в Лондон? Вот где настоящие деньги. Хедж-фонды, слияния и поглощения, крупные сделки с недвижимостью… Наряд умеет обращаться с деньгами. Очень хорошо. Но у нас нет ничего на международных финансистов… это преступление совершенно другого масштаба.
Отец издает цокающий звук, его верхняя губа приподнимается в усмешке.
— Я уверен, тебе бы хотелось, чтобы это было правдой, — говорит он. — Мои руки могут быть черными, но твои в крови. Эти руки никогда не прикоснутся к моей дочери. Не после сегодняшнего вечера.
Глаза Данте становятся такими темными, что даже темнее, чем у моего отца — радужной оболочки вообще нет, только черные зрачки.
Я боюсь, что он собирается сказать папе, что уже прикоснулся ко мне. Всеми возможными способами. Я больше не папина маленькая принцесса. Даже не близко.
Но Данте никогда бы меня так не предал.
Вместо этого он говорит:
— Это не вам решать.
— Да, мне, — говорит папа. — Я отец Симоны. Она будет меня слушаться.
Данте смотрит на меня. Это первый раз, когда наши глаза встретились с тех пор, как начался этот ужасный ужин. И это первый раз, когда я вижу трещину в броне Данте. Он вошел сюда, как темный рыцарь, суровый и непреклонный. И теперь в его глазах я вижу первый намек на уязвимость. Вопрос: говорит ли мой отец правду?
У меня слишком пересохло во рту, чтобы говорить. Мой язык высовывается, чтобы смочить потрескавшиеся губы, но этого недостаточно. Я не могу произнести ни слова.
Мускул снова дергается на челюсти Данте. Его брови опускаются в разочаровании. Он поворачивается к моей матери.
— Спасибо за гостеприимство, — говорит он.
И с этими словами он встает и выходит из комнаты.
Я должна вскочить.
Я должна погнаться за ним.
Вместо этого меня рвет прямо в тарелку с супом. На нетронутый гаспачо.
14. Данте
Мне не следовало выбегать из дома Симоны.
Я знал, что ее отец собирается бросить мне вызов. Я просто думал, что Симона будет на моей стороне. Я думал, мы встретимся с ее родителями вместе.
В этом мире нет человека, который мог бы оторвать меня от нее. Я думал, что она чувствует то же самое.
Поэтому, когда я повернулся и посмотрел на нее и увидел сомнение в ее глазах... это вызвало слезы в моем сердце. Я чувствовал, как рвется плоть в моей груди.
Я бы прошел через все ради нее. Пока мы вместе.
Она стеснялась меня. Я мог это сказать. Я так тщательно одевался. Но этого было недостаточно. Я не могу изменить то, как я выгляжу и кем я являюсь.
Я чувствовал себя медведем, неуклюже расхаживающим по художественной галерее. Все, что я делал, было неуклюжим и неправильным.
А потом я ушел в ярости, доказав, что был именно таким нецивилизованным, как они думали.
После этого я пытаюсь дозвониться до Симоны. Двадцать или тридцать раз. Она не отвечает. Я не знаю, то ли она игнорирует меня, то ли ее отец забрал у нее телефон.
Я слоняюсь вокруг их дома целыми днями. Я не вижу, чтобы Симона уезжала на машине с водителем. Только ее отец, и ее мать один раз.
Это сводит меня с ума.
Чем больше проходит времени, тем больше я думаю, что ужин был ужасным по моей вине. Это было слишком — ожидать, что Симона поддержит меня, когда я вел себя как животное. Я с самого начала настроил ее отца против себя — чего я ожидал от нее?