Темнота, холод и страх терзают мой разум. Если бы Данте появился прямо сейчас, я бы без колебаний бросилась в его объятия. Я скучала по нему так сильно, что мне казалось, будто из моего тела вырвали орган. Я бы выпалила новость о беременности — это были бы первые слова, слетевшие с моих уст.
Но чем дольше я жду, тем больше запутываюсь и расстраиваюсь, что он не пришел. Он обещал встретиться со мной в полночь. Он сказал, что будет здесь. Я была уверена, что могу на него рассчитывать — уверена, что он не заставит меня ждать ни минуты. Сейчас за полночь, за 00:30. Что могло его задержать?
Тогда я начинаю задаваться вопросом, всегда ли так будет?
Так говорили мой отец и моя мать. Они сказали мне, что если я останусь с Данте, у меня будет жизнь, полная вечных опасностей и страха. Они сказали, что с таким человеком не может быть счастливого конца. Что он принесет в мою жизнь насилие и преступления, как бы он ни старался скрыть это от меня.
И теперь я начинаю понимать, что эта беременность все меняет...
Если я оставлю этого ребенка... какая у него будет жизнь?
Какой отец?
Я могла бы рискнуть собственной безопасностью, чтобы быть с Данте… но стала бы я рисковать безопасностью своего ребенка?
Я представляю, как преступники врываются в наш дом посреди ночи, жаждущие мести.
Или что насчет полицейской штурмовой группы? Достаточно одной шальной пули, чтобы оборвать жизнь... особенно если эта жизнь так мала и уязвима.
Мое сердце колотится все быстрее и быстрее.
Меня снова тошнит. Меня постоянно тошнит, у меня кружится голова, все болит. Я дрожу от холода.
Как Данте мог так подвести меня? Он обещал мне...
Может быть, его обещания мало что значат.
Мы знакомы всего несколько месяцев. Я думала, что мы родственные души. Я думала, что знаю его.
Но человек, которого я знала, не оставил бы меня ждать целый час в темном парке в полном одиночестве. Не тогда, когда я умоляла его прийти.
Я должна уйти. Что, если кто-нибудь ограбит меня? Теперь я должна думать не только о себе. Я еще не решила, оставлю этого ребенка или нет, но прямо сейчас это кажется самой важной вещью в мире. Как будто я вошла в это пустынное место, неся что-то невыносимо драгоценное и хрупкое.
Я как раз собираюсь сбежать из беседки, когда слышу звук — гораздо громче, чем от любой кошки или белки. Кто-то направляется прямо ко мне, продираясь сквозь кусты.
Мое тело застывает, как окаменевшее дерево, и я зажимаю рот руками, пытаясь не закричать.
Громадная фигура прыгает в беседку — почерневший от копоти и весь в крови. Дикие глаза смотрят с его лица, глаза и зубы ужасно белые на фоне грязной кожи.
Я кричу так громко, что у меня разрывается горло.
— Симона! — кричит он, протягивая ко мне свои массивные руки.
Я понимаю, что это Данте, но отступаю от него, все еще крича.
Его руки в крови, каждый их дюйм. Костяшки пальцев опухли, порезаны, кровоточат, и все его руки промокли — не от этих порезов, а от чего-то другого. От кого-то другого.
— Не прикасайся ко мне! — кричу я, глядя на эти ужасные руки.
Это руки преступника. Убийцы.
— Мне так жаль... — говорит он.
— Не прикасайся ко мне! Я... я...
Все, что я собиралась ему сказать, вылетело у меня из головы. Все, что я вижу, это его изуродованное лицо, окровавленные руки, оскал, все еще обнажающий зубы. Я вижу безошибочные свидетельства насилия. Свидетельства той жизни, которую он ведет.
Жизни, которая не может включать в себя ребенка.
— Я уезжаю завтра, — говорю я онемевшими губами. — Я больше не хочу тебя видеть.
Данте стоит совершенно неподвижно, его руки опущены по бокам.
— Ты не имеешь это в виду, — говорит он.
Нет. Я не имею это в виду. Но я должна это сделать.
— Между нами все кончено, — говорю я ему. — С нами покончено.
Он выглядит ошеломленным. Даже потрясенным.
— Пожалуйста, Симона...
Я качаю головой, молчаливые слезы текут по моим щекам.
— Я ухожу. Не иди за мной.
Он тяжело сглатывает, его губа распухла и распухла.
— Я люблю тебя, — говорит он.
В этот раз, единственный раз, его голос звучит нежно. Он разрывает мое сердце пополам, как бумагу. Рвет его снова и снова.
Я могла бы остаться. Я бы осталась, если бы дело было только во мне.
Но теперь дело не только во мне.
Я поворачиваюсь и убегаю от него.
18. Данте
Я не верю, что она действительно уедет.
Я думаю, она любит меня. Поэтому верю, что она останется.
Но я ошибся.
На следующее утро она улетает в Лондон.
И больше не возвращается.
19. Симона
Может быть, если бы мне не было так холодно и страшно в ту ночь, я бы сделала другой выбор.
Может быть, если бы мне не было так плохо в Лондоне...
У меня всю беременность был гиперемезис(чрезмерная рвота при беременности). Рвота двадцать, тридцать раз в день. Я так похудела, что от меня остались одни кости. Врачи поставили мне постоянную капельницу, чтобы я не умерла от обезвоживания.
Меня госпитализировали на втором триместре.
Малыш родился рано, в начале третьего триместра, на тридцать четвертой неделе. Он был крошечным. Боже, таким крошечным, всего 5 фунтов 2 унции(прим. 2,324 кг). Он не плакал, когда родился. Выглядел синим и сморщенным. Едва живым.
Роды были кошмарными. Мне дали закись азота от боли, но у меня была плохая реакция на него. У меня начались галлюцинации — я думала, что медсестры были демонами, и они пытались разорвать меня на части. Я думала, что доктор был монстром в маске человека.
Я думала, Данте пришел в больницу, но стоял в дверях, свирепо глядя на меня. Я умоляла его простить меня за то, что я ушла. За то, что не рассказала ему о ребенке. Он не разговаривал со мной — он лишь смотрел на меня с холодным, яростным выражением лица.
После родов, уже в здравом уме, я верю, что единственная вещь из того, что я видела, которая на самом деле является правдой — это то, что Данте не простит мне такого, если когда-нибудь узнает. Никогда, никогда.
Мои родители приезжают в больницу. Они не знали, что я беременна — я заставила Серву поклясться, что она им не расскажет. Мама плачет и спрашивает, почему я хранила такую ужасную тайну. Папа хмурится и требует сказать, знает ли Данте о том, что он сделал со мной.
— Нет, — шепчу я. — Я не разговаривала с ним. Он не знает.
Поскольку ребенок был маленьким и с трудом дышал, его поместили в отделение интенсивной терапии, в инкубатор. Я его почти не видела и вообще не держала на руках. Все, что я знаю, это то, что у него много кудрявых черных волос и крошечное, вялое тело.
Медсестры продолжают давать мне лекарства. Я все время сплю. Когда я просыпаюсь, ребенка опять нет в палате.
На третий день я просыпаюсь, а мои родители сидят рядом с кроватью. В палате больше никого нет — ни медсестер, ни Сервы.