Ни я не мил, ни мне ничто не мило;Моей душе со мной не по пути;Во мне самом готова мне могила —И я мертвей умерших во плоти.
Однако, быстро эволюционизируя, двигаясь от юношеских эмоций к поэтической точке омега, он все больше внимания уделял «живописи словом». Зрелый поэт относился «к языку, как к палитре живописца, к листу бумаги, как к холсту, и к прилагательному, как к мазку». По словам Бодлера, в юности равнявшегося по Готье, «безупречный чародей словесности» достиг виртуозного совершенства в способности «рисовать» стихами. «Эмали и камеи» в равной мере можно назвать произведением поэта и ювелира, сработанным с равной словесной и зрительной тщательностью.
Наслаждаясь сам и приглашая восхититься других своим умением, Готье иной раз вызывающе берется за труднейшие задачи, казалось бы выполнимые разве что кистью, однако же подвластные и его перу. Скажем – передать множество едва уловимых оттенков белизны, сплетя звено к звену цепочку сопоставлений белоснежной девичьей груди с залитым светом луны горным ледником, подвенечным нарядом невесты, лебединой шеей, изморозью на оконном стекле, паросским мрамором, морской пеной, крыльями мотылька, распустившимися лепестками боярышника, голубиным пухом…
Симфония ярко-белого
С изгибом белым шей влекущих,В сказаньях северных ночей,У Рейна старого поющихВидали женщин-лебедей.
Они роняли на аллееСвои одежды, и былаИх кожа мягче и белее,Чем лебединые крыла,
Из этих женщин между намиПорой является одна,Бела, как там, над ледниками,В холодном воздухе луна;
Зовя смутившиеся взоры,Что свежестью опьянены,К соблазнам северной АврорыИ к исступленьям белизны!
Трепещет грудь, цветок метелей,И смело с шелка белизнойИ с белизной своих камелийВступает в дерзновенный бой.
Но в белой битве пораженьеИ ткани терпят, и цветы,Они, не думая о мщеньи,От жгучей ревности желты.
Как белы плечи, лучезарныйПаросский мрамор, полный нег,На них, как бы во мгле полярной,Спускается незримый снег.
Какой слюды кусок, какиеИз воска свечи дал Господь,Что за цветы береговыеПревращены в живую плоть?
Собрали ль в небесах лучистыхРосу, что молока белей;Иль пестик лилий серебристых,Иль пену белую морей;
Иль мрамор белый и усталый,Где обитают божества;Иль серебро, или опалы,В которых свет дрожит едва;
Иль кость слоновую, чтоб руки,Крылаты, словно мотыльки,На клавиши, рождая звуки,Роняли поцелуй тоски;
Иль снегового горностая,Что бережет от злой судьбы,Пушистым мехом одеваяДевичьи плечи и гербы;
Иль странные на окнах домаЦветы; иль холод белых льдин,Что замерли у водоема,Как слезы скованных ундин;
Боярышник, что гнется в полеПод белым инеем цветов;Иль алебастр, что меланхолийНапоминает слабый зов;
Голубки нежной и покорнойНад кровлями летящий пух;Иль сталактит, в пещере чернойПовисший, словно белый дух?
Она пришла ли с СерафитойС полей гренландских, полных тьмой?Мадонна бездны ледовитой,Иль сфинкс, изваянный зимой,
Сфинкс, погребенный под лавиной,Хранитель пестрых ледников,В груди сокрывший лебединойСвятую тайну белых снов?
Он тих во льдах покоем статуй,О, кто снесет ему весну!Кто может сделать розоватойБезжалостную белизну!
В «Эмалях и камеях» мы обнаруживаем любовные переживания поэта-жизнелюба, воспевшего чувства к собственной жене Эрнесте Гризи («Контральто»), ее сестре, «женщине с фиалковыми глазами», Карлотте Гризи («Тучка» и «Cærulei oculi»)[11], итальянке Марии Маттеи («Тайное сродство»), Аполлонии Сабатье, хозяйке знаменитого артистического салона в Париже («К розовому платью», «Аполлонии»)…
Cærulei oculi
Вот женщина, святое диво,Чья красота меня гнетет,Стоит одна и молчаливаНа берегу гремящих вод.
Глаза, где небо – как из стали,С лазурью горькою своей,Всегда тревожные, смешалиОттенки голубых морей.
В зрачках томящих, словно в раме,Печальный призрак заключен,Там искры смочены слезамиИ блеск их ясный омрачен.
В «Поэме женщины» угадываются приметы знаменитой светской куртизанки Терезы Лахман, в «Симфонии ярко-белого» – Марии Калержи, урожденной графини Нессельроде, «Чайная роза» посвящена юной Клотильде Марии Терезе Савойской, дочери итальянского короля Виктора Эммануила, «Феллашка» – принцессе Матильде, дочери Жерома Бонапарта… Женские образы Готье – прелестнейшие в мировой поэзии – подтверждают его славу «рисовальщика словами». Это действительно поэтическая живопись, красочность которой усилена эмоциональностью ритма.
вернутьсяДля Карлотты Готье написал либретто двух балетов – Жизели и Пери, с ее именем на устах поэт умер.