Лайман тоже попробовал кожаного хлыста, получив удар по груди, и непроизвольно выронил револьвер. Но в отличие от остальных мужчин, которые упали на колени, корчась от боли и заливаясь слезами, Лайман опять бросился бежать по дорожке.
Я бросился за ним.
На этот раз он бежал к дороге, к бульвару Ала-Моана, где теперь уже оставалось мало машин, среди которых была и машина Чанга. Ни одна из них, должно быть, не принадлежала Лайману, потому что он бросился через дорогу в заросли, я не отставал, и мы оба стали продираться сквозь подлесок, острые ветки, облетающие листья, ломающиеся сучки, а потом вдруг оказались на пляже, только не на белом песке, а на каменистом спуске к океану, который уходил вдоль бесконечным синим сиянием, его поверхность серебрил свет тонкого серпика луны.
Наверно, Лайман решил, что сможет добраться до соседнего причала Кевало, где стояли сампаны и можно было найти подходящую лодку и снова уйти от полиции.
Но не в этот вечер.
Я толкнул его, и мы вместе полетели в воду, которая приняла нас в свои теплые объятия. Ударившись о воду, мы расцепились. Встали на ноги на песчано-каменистом дне, вода доходила нам до пояса, но Лайман все еще испытывал боль от кровавой ссадины на груди, и я со всей силой саданул кулаком в бородатое лицо, надеясь, черт, что сломаю челюсть ему.
От удара он попятился, упал навзничь, взметнув чертову тучу брызг, и ушел под воду. Я прыгнул за ним, нашел и некоторое время подержал под водой. Когда он обмяк, я ухватил его за руку и за ворот рубашки и потащил на берег, не предпринимая никаких попыток защитить от камней, по которым волок его на сушу.
Когда я вел его через заросли, он шел как во сне, и я направлял его в нужную сторону, крепко ухватив за волосы на затылке. Когда мы вышли к дороге, Лайман находился в полубессознательном состоянии, и я повел его через дорогу, к припаркованным автомобилям.
Из-за них, как злобный чертик из табакерки, выскочил притаившийся там жирный приятель Лаймана, в руке у него был мой пистолет...
— Чертов белый, — прорычал жирный, поднимая автоматический пистолет.
За свистом хлыста последовал вопль толстяка, у которого теперь на всю жизнь останется на спине хороший шрам. Мой пистолет опять взлетел в воздух, и я ловко поймал его свободной рукой, так, словно мы долго репетировали эту сцену.
Я швырнул Лаймана на подножку ближайшей машины. Он повалился там, тяжело дыша, голова свесилась на грудь, плечи поникли.
Толстяк бежал по дороге в сторону Гонолулу, а Чанг хлестал ему вслед, не стремясь ударить, а лишь побуждая его бежать побыстрее.
Я промок насквозь, вымотался до последнего, едва дышал, все тело ломило от боли, но, черт меня побери, я пребывал в весьма приподнятом настроении.
Улыбаясь, ко мне шел Чанг. Быстрым движением кисти он заставил длинный хвост хлыста свернуться кольцом, которое он поймал.
— Берем подозреваемого? — вежливо осведомился он.
— Не думаю, что Чарли Чан действовал бы подобным образом, — сказал я, кивая на свернувшийся хлыст.
— К черту Чарли Чана, — сказал он.
И сунув хлыст под мышку, Чанг защелкнул на руках ослабевшего Лаймана наручники.
Глава 20
На следующий день прокурор Джон Келли встретился с Кларенсом Дэрроу, Джорджем Лейзером и со мной, придя в номер Дэрроу. В том же белом полотняном костюме, в котором он часто появлялся в суде, Келли мерил шагами гостиную. Его румяное лицо было ярче обычного, голубые глаза метали молнии.
— Мне это не нравится, — произнес он. — Мне это, черт возьми, совершенно не нравится.
— Джон, прошу вас, сядьте, — мягко проговорил Дэрроу, делая величественный знак рукой в сторону софы с обивкой тропической расцветки, на которой сидели мы с Лейзером.
Сам Дэрроу — без пиджака и в подтяжках — расположился в мягком кресле, положив ноги на скамеечку, и чувствовал себя настолько же свободно и расслабленно, насколько был скован Келли.
Тяжко вздохнув, Келли опустился на подушки софы, но не откинулся, как мы с Лейзером, а наклонился вперед, крепко сцепив руки между раздвинутых колен.
— Эти люди убили человека, невинного человека, теперь мы это знаем, и вы ждете, что я смирюсь с такой пощечиной?
Ветер что-то нашептывал сквозь открытые окна, шелестел тонкими занавесками, словно раскрывая какой-то секрет, который мы вот-вот могли расслышать и разобрать.
— Бывает момент, когда любому разумному человеку приходится смириться с поражением, — сказал Дэрроу. — Я предпочитаю не обсуждать снова тот факт, что мои введенные в заблуждение клиенты действительно полагали, что имеют дело с виновным. Что хорошего ждет всех нас в этом случае? Зная то, что вам известно теперь, вы не можете с чистой совестью снова разбирать дело Ала-Моана. Но вы не можете и реабилитировать их, не нанеся сокрушительного удара по и без того пострадавшему управлению полиции и местным и территориальным властям.
— Мистер Келли, — вставил я, — я разочарован не меньше вас. Я рисковал своей... жизнью, чтобы схватить Лаймана. Но вы говорили с инспектором Макинтошем и начальником полиции. Положение вещей вам известно ничуть не хуже, чем нам.
А положение было таково, что, проведя всю ночь в управлении, в комнате для допросов, Лайман и Каикапу отрицали свое участие в нападении и изнасиловании Талии Мэсси. Затем тюремными записями было подтверждено, что двенадцатого сентября прошлого года они находились в тюрьме. Тюремное начальство и охрана, которые могли бы разоблачить эту ложь, своими руками поставили бы себя в весьма неудобное положение.
И даже если бы эти препятствия удалось преодолеть, процесс над двумя новыми обвиняемыми по делу о нападении и изнасиловании Талии Мэсси, обвиняемыми, которые дважды покидали тюрьму Оаху, чтобы совершить насилие и другие преступления, почти неизбежно вызвал бы бурю негодования и насмешек, что едва ли могло себе позволить местное правительство.
— Разумеется, — сказал Дэрроу, — оба этих человека заслужили пожизненное заключение... так что, в некотором смысле, правосудие уже свершилось.
Губы Келли зашевелились, словно он выругался, но до нас не донеслось ни слова.
— Вы можете заставить их заговорить, — сказал я, — только предложив им неприкосновенность и сокращение срока.
— Пообедать отпустить их на поруки,— с горечью сказал Келли, качая головой, — за признание в самом нашумевшем преступлении в истории территории? Это же скандал.
— Нет, — сказал Дэрроу, подняв указательный палец. — Скандалом будет затевать полное расследование и процесс. От этого никто не выиграет. Мои клиенты будут опозорены, Талия Мэсси может с таким же успехом повесить себе на шею табличку «прелюбодейка», а Гавайям будет почти наверняка гарантирована потеря самоуправления и передача власти в руки расистов, подобный адмиралу Стерлингу.
Келли сжал голову руками.
— Боже Всемогущий. — Он поднял глаза, лицо у него сильно побледнело. — Сегодня вечером вы встречаетесь с губернатором?
— Да.
— Что ему известно?
Дэрроу поднял брови, вернул их на место.
— Насколько я знаю, о Лаймане и Каикапу — ничего. Есть ли необходимость доводить до сведения губернатора Джадда эту информацию, решать вам и полицейскому управлению. — Он тщательно пожал плечами. — Хотя, знаете... Я предполагаю, что к настоящему моменту губернатор уже хорошо понимает, что, если он не освободит моих клиентов, его запомнят как губернатора, который, не посчитавшись с конгрессом Соединенных Штатов, принес на Гавайи военное положение и финансовый крах местным предпринимателям, поссорившись с военно-морскими силами Соединенных Штатов.