- Все продавайте, все разоряйте, только скорее! - с закрытыми глазами сидя на стуле, просила Марья.
- Мама, - вразумлял ее Данила. - Ведь вы подумайте, мы не на что-нибудь, а на хлеб хотим ее обменять!
- На что хотите, хоть на вино ее меняйте, - слабым голосом проговорила мать. - Все равно я здесь больше не хозяйка, делайте что хотите.
- Мы потом тебе все вернем, - вставил свое слово Афанасий спокойно, когда зажигалкам начнется ход, мы тогда три таких скатерти тебе купим. Мы ее продадим только на пока. Чтобы обернуться.
- Вы "купите"! - ненавистно улыбнулась Марья. - Вы много за последнее время покупали. Я знаю: за одной моей вещью поволокете на толчок и другую. Уже узнали ход в сундук...
Оказалось, Марья была права. Вслед за скатертью, вещи одна за другой потекли на толчок из ее заветного сундука. Продали шапочнику на подкладку ее белое подвенечное платье, которое она надевала только раз в жизни, когда рядом с молодым и бравым Афанасием стояла под венцом в церкви. Продали ее старинный голубой корсет, который она так ни разу и не удосужилась надеть: все было некогда. Снесли на толчок и маленький дамский красный зонтик, о котором все в доме забыли и который нашли на самом дне сундука совершенно случайно. Унесли из дому и кружевные занавески, рассчитанные на будущую хорошую жизнь, в хорошем собственном доме, на хорошем жалованьи, при хороших знакомствах. В конце концов нашли и новую, пеструю и очень красивую клеенку для многосемейного обеденного стола, которую Марья, с глазами хищницы, перепрятывала от мужчин с места на место более десяти раз.
- Отыскали, проклятые! - глядела она из окна, как Афанасий ковырнул лопатой из-под земли во дворе под стенкой длинный свиток клеенки.
- На хлеб! На материал для зажигалок! - с торжествующим лицом вносил Афанасий со двора в комнату трубку клеенки и стряхивал с нее рукой кусочки сыроватой земли. - У женщины вообще неполный ум, и она может помереть на улице голодной смертью с бриллиантовым ожерельем на шее. А мы, мужчины, могли бы на эти бриллианты целую трехтрубную фабрику зажигалок открыть. Правда, Даня?
- Ну, нет, отец, - улыбнулся Данила. - За зажигалки спасибо. Сыт ими по горло. "Фабрики" твоей не хочу.
- Отчего же не хочешь? Работать зажигалки целой фабрикой это не то, что в ручную.
- Ах, оставьте, отец.
- Ой-ей-ей... - привычно убивалась в то же время Марья на своей постели, - лучше бы сразу меня убили!.. Такая красивая была клеенка!.. Синяя с красными олеандрами!..
- Маша, - вошел в комнату жены Афанасий и остановился перед ее постелью. - Ты только скажи: касался я когда-нибудь твоего сундука, пока у нас в доме не было такой страшной нужды?
- Что теперь об этом говорить, когда сундук уже опорожнили, - едва успела проговорить Марья и разразилась новым приступом рыданий.
- Нет, ты скажи, я касался? - настаивал Афанасий. - А теперь, когда у нас такая нужда в хлебе, я говорю: давайте будем обратно проживать то, что мы когда-то нажили. На самом деле, зачем же надо было тогда трудиться и наживать добро? Неужели только для того, чтобы оно так и лежало по сундукам, новое, как в магазине, до самой нашей смерти.
- Он голыми нас оставит... - плакала напротив, на своей койке, Груня, у которой накануне отец взял и снес на толчок полушелковую цветистую шаль, длинную-длинную, до самой земли. - Скоро не в чем будет в город показаться-а...
- А ты не показывайся, - сказал отец и подозрительно оглядел глазами ее фигуру. - Уже, кажется, допоказывалась...
Прошло еще несколько дней, и Афанасий стал внимательно приглядываться к платью и обуви семьи, что на ком было лишнее, что на ком слишком новое, слишком хорошее, не по трудному времени.
- Сейчас не до моды, - говорил он, снимая с семьи что-нибудь из белья. - Ишь каких кружев на панталонах понашивали.
- Это праздничные, - плакала Марья.
- "Праздничные"! - насмешливо фыркал Афанасий и запихивал чистенькие панталоны в грязный мешок.
Это, наконец, испугало даже Данилу, который долгое время был солидарен с отцом.
- Отец, - как-то раз, за обедом, сурово заявил он и достал из кармана лист исписанной бумаги, - отец, вот тут у меня таблица, полный отчет, во что нам самим обходится каждая зажигалка и почем мы ее продаем. Математика точная наука, она не врет. Довольно работать в темную... Смотри сюда, вот тут перечислено все, что мы продали из домашности на поддержание производства зажигалок, потом подведена стоимость всего; потом вот здесь указано, сколько нами выработано товару и сколько выручено денег за этот товар. Выходит, что затратили мы на производство зажигалок больше, чем выручили за них. Каждую зажигалку мы продаем на рынке на 30% дешевле, чем она нам обходится самим. Понял: де-шев-ле. Значит, было бы выгоднее их вовсе не делать и вообще ничего не делать, а лежать на печке и проедать дом.
Афанасий с мучительной улыбкой посмотрел влево, мимо таблицы, потом вправо, тоже мимо таблицы, потом опустил лицо, мотнул головой и сказал:
- Ты знаешь, что сделай этой таблицей. Ты ею...
Он прибавил еще два слова и неестественно рассмеялся.
- Отец, это не ответ! - закричал сын.
- Что ты меня учишь? - серьезно заговорил Афанасий. - "Таблица", "таблица". Таблица таблицей, а жизнь жизнью. Я знаю, что в жизни ни одно дело не идет гладко, какое ни возьми: то полоса убытка, то полоса прибытка. Сейчас мы попали в полосу убытка. Надо перетерпеть, переждать, и мы выкарабкаемся.
- А мы мало терпели, ждали?
- Терпели много, осталось терпеть мало. Как-нибудь выдержим.
- Разве при такой сумасшедшей конкуренции можно выдержать! - вмешалась в разговор мужчин Марья. - Сейчас, что ни день, то на базаре появляются новые продавцы зажигалок.
И она рассказала, как вчера на толчке одна женщина, тоже жена рабочего металлиста, замечательно хорошие никкелированные зажигалки почти что задаром народу отдавала.
- Ну, и, конечно, весь народ к ней: "никкель", "никкель". Я смотрю, что это такая толпа собралась! Подхожу, а она только поспевает товар отпускать, деньги получать, сдачи сдавать. Ах, ты, думаю, холера. И я так пожалела, что я не мужчина и что она в три раза здоровее меня. У ней разбирают товар, а на меня только фырк носом: "тю, медь"!
- Тьфу на такой народ! - сплюнул силой Афанасий, потом с искаженным злобою лицом, спросил: - И ты сама видала ту женщину?
- А как же не видала? Схватилась ругаться с ней! Она меня последними словами, и я ее последними словами. Потом я ей пригрозила: "погоди, вот я своему мужу скажу". А она: "и у меня муж есть".
- И ты запомнила, какая она из себя?
- Запомнила.
- И заметила, где она на толчке стоит?
- Заметила. В том ряду, где женщины стоят, которые торгуют с рук.
- Ну, хорошо же.
- А что?
- Ничего. Вот кто нам вред производит! "Никкель", "никкель". А он на раз! Оттого она дешево и отдает свои зажигалки, что они фальшивые!
И, едва проводив на другой день Марью на базар, Афанасий задал Даниле урок, а сам надел картуз и взволнованно заспешил из дому. Он шел прямо на толчок.
Летний солнечный день слепил его, обилие чистого воздуха опьяняло его, шум и движение улицы увеличивали его душевный хаос; он ничего из окружающего не понимал, не замечал, только ускорял шаги, полный такого странного чувства, как будто бежал вперед с исключительной целью поскорее ринуться в какую-то пропасть.
- Где здесь женщина, которая никкелированные зажигалки почти что задаром отдает? - задыхаясь от волнения, спросил он на толчке у женщин, продающих зажигалки.
- Вон там, вон там! - радостно зашевелились те, повернулись все в одну сторону и указали Афанасию рукой. - С краю! С того краю!
Афанасий увидел перед собой длинный ряд продавщиц зажигалок, стену женщин, очень похожих друг на друга, одинаковых своей страшной изможденностью, худых, костлявых, с огрубелыми от солнца и ветров лицами, с кофейной кожей щек, шеи и рук, сухих как мумии. Они жадными и вместе смертельно-испуганными глазами смотрели в упор на него, остановится ли он перед ними и купит ли у них зажигалки.