Я бросил украдкой взгляд на Альфонса. Тот стоял неподвижно, как статуя.
Трудные это были три часа. И не потому, что надо было стоять на посту, а потому, что от всех этих загадок я готов был взорваться, как бомба!…
Толчея у входа давно уже прекратилась. Торжественный прием был в полном разгаре, гости больше не появлялись. Только мы двое продолжали неподвижно стоять на посту.
Я не суеверен. С заблуждениями людей, верящих в ведьм и привидения, я распрощался еще в детстве. Я ничуть не суеверен, хотя видел в одну туманную ночь Черного Тома, безголового капитана, на его судне. Видел своими собственными глазами, и он даже поздоровался со мной, вежливо наклонив безголовую шею. Но несмотря на это, я не суеверен.
Однако сейчас… Это зрелище… Воскресший из мертвых Хопкинс в форме капитана — все это страшно напоминало старые, смешные рассказы о привидениях.
Если бы я только мог сдвинуться с места, пойти за ним в Синюю комнату… Но время тянется так медленно…
Наконец — то! Стук кованых башмаков по камню… Пришла смена!
Мы вернулись в караулку.
— Видел? — шепнул я Альфонсу, когда мы поставили карабины.
— Я что — слепой? — проворчал он и нервно закурил. Альфонс и нервы! Немало нужно для этого!
Больше мы не говорили об этом. Если кто-нибудь здесь выяснит, что представляет из себя Хопкинс, ему конец. Дело нешуточное…
Входит начальник караула.
— Идете? — спрашивает у меня Ярославский и смотрит на часы.
— Да.
— Вернуться точно! — говорит он предостерегающе и снова смотрит на часы.
— Можете быть спокойны, господин капрал. Я вернусь вовремя.
Я выхожу. Альфонс даже не глядит на меня, хотя отлично понимает, что сейчас я попытаюсь разыскать Синюю комнату…
…Я углубился в гущу громадного дворцового парка. Со своими великолепными рододендронами, густыми зарослями мимоз и тридцатиметровыми пальмами, обвитыми лианами, парк напоминал искусственно созданные джунгли. Тяжелый, сладковатый, одуряющий запах теплой и влажной земли был так силен, что начинала кружиться голова. По боковой тропинке я вышел к неподвижному, гладкому пруду.
Ночь была какой-то и впрямь таинственной. Я уже говорил, что не суеверен — хотя в тот день, когда в Саутхемптоне умер мой дедушка, у меня в Нью-Йорке со стенки камеры отвалился кусок штукатурки.
Несмотря на то, что не суеверен, я верю в то, что бывают такие странные, гнетущие ночи, когда человек заранее предчувствует, что… что что-то случится!…
Я осторожно продвигался по тропинке, чтобы выйти из зарослей только у задней стены здания.
По огромному диску луны быстро проплывали серебристые полоски облаков, и ее белый свет, свободно проходивший через эту своеобразную облачную призму, тоже разделялся на параллельные полоски.
Я так подробно пишу обо всем этом, чтобы передать вам как можно полнее впечатление от этой загадочной ночи. Представьте себе этот заросший, дикий парк в узких снопах лунного света — и вот за одним из поворотов тропинки я наталкиваюсь на незнакомца.
Все выглядело, словно на гигантской цветной открытке. Неправдоподобно ярко. Густая трава, посредине большой бассейн из коричневатого мрамора и на краю его стоящий неподвижно, как статуя, фламинго, а впереди на тропинке, прислонившись к стволу платана, стоит этот незнакомец. Как мне описать его? У него было бледное лицо, длинные, небрежно причесанные волосы падали на высокий, умный лоб. На нем были неглаженные полотняные брюки в какую-то странную полоску, уродливые башмаки и белая рубашка с небрежно распахнутым воротом. Не знаю почему, но я сразу почувствовал, что этот человек из благородного сословия. С ним было что-то неладно, он был болен или опустился, но по посадке головы, по серьезному, спокойному лицу это все равно чувствовалось.
С каким-то странным, полным боли, задумчивым выражением незнакомец смотрел вверх, на облака… Я сделал шаг вперед. При первом же моем движении он обернулся ко мне.
— Вы пришли за мной? — спросил он тихо.
— Нет, — ответил я спокойно. — Что вы здесь делаете?
— Не знаю.
— Кто вы?
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Я — часовой!
Он, скрестив руки, оглядел меня.
— Где же ваша винтовка?
— Я только что сменился.
— Как же вы могли без разрешения покинуть караульное помещение?
Что? Похоже, что я должен объясняться перед ним.
— Это вас не касается. Скажите лучше, как вы попали сюда?
— Перелез через внешнюю стену.
— Зачем?
— Не знаю.
Суровое, спокойное лицо смотрело на меня с каким-то безжизненным холодом. Руки его были скрещены на груди. Вопреки нескольким прядям седых волос, он не выглядел пожилым. Лет сорок — не больше. У меня почему-то мороз пробежал по коже.
— Ну? Так что вам угодно?… — спросил он.
— Я хочу знать, кто вы…
— Этого я не скажу…
Похоже, он думает, что меня можно напугать. Я шагнул вперед.
— Не советую вам шутить со мной. Если по какой-то причине вам не охота связываться с полицией, выкладывайте, в чем дело. Ясно? Я — парень неплохой, но шуток не люблю!
— А мне безразлично, что вы любите, — ответил он угрюмо.
Я придвинулся вплотную к нему и схватил его за плечо. Точнее говоря, схватил бы…
Внезапно все передо мной потемнело. А ведь он только схватил меня за горло и крепко сжал мое плечо. Но рука у него была твердой, как железо.
Вообще-то вы могли уже заметить, что, несмотря на всю мою кротость, если меня начнут задирать, я не брошусь наутек и перед дюжиной парней. О моих мускулах и о моей грудной клетке врач из сумбавской тюрьмы даже заметку написал в какой-то журнал, однако в руках этого незнакомца я, должен признаться, чувствовал себя куском малость размякшего на солнце масла.
Он спокойно, не спеша отпустил меня.
Я перевел дыхание, словно ловец жемчуга, только что вынырнувший из воды.
— А теперь, если хотите, можете арестовывать меня, — сказал незнакомец, — я сопротивляться не буду. Действуйте.
— Я не фараон какой-нибудь. А вас что — должны арестовать?
— Завтра утром меня приговорят к смертной казни.
— За что?
— За измену родине и двадцатидвухкратное убийство. Вы могли заметить, что я подхожу к преступникам с неслишком уж суровыми нравственными мерками. Но это было все-таки чересчур…
— Шутите?
— Нет. Завтра утром мне вынесут приговор, а еще через день приведут его в исполнение. На помилование у меня нет шансов…
— Но как же приговор приведут в исполнение, когда вы здесь — на свободе?
— И все же меня казнят, потому что я вернусь в тюрьму. Я ведь не бежал, а только отпущен на пару часов.
— Слушайте, что за чушь вы мне рассказываете?
— Поосторожнее с выражениями! Я не привык лгать! Меня на несколько часов отпустили из тюрьмы, чтобы перед смертью я еще хоть недолго смог побыть свободным человеком.
— И… вы вернетесь?
— Разумеется.
— Кто же вы?
— Капитан Ламетр.
Матерь божья!
Имя капитана Ламетра в те дни было известно всему миру. Что уж там говорить обо мне, столько времени проторчавшем в Оране без работы, по милости проклятой бюрократии.
— И… вы вернетесь, потому что… дали слово? — спросил я недоверчиво.
— Человек, отпустивший меня, был артиллеристом и служил у меня во время войны. Сейчас он — главный надзиратель.
— Что же вы, капитан… не хотите жить? Он вздохнул.
— Хочется, конечно… но подвести Барра я не могу. У вас не найдется сигареты?
— Пожалуйста… Знаете ли, для предателя и убийцы у вас что-то слишком мягкое сердце.
Черт его знает, было в этом капитане что-то, заставлявшее ему повиноваться. Словно вокруг его голой шеи по-прежнему витал призрак воротника с серебряными галунами.
Он жадно выкурил сигарету, а потом оглядел меня, словно взвешивая, чего можно от меня ожидать.
— Вы похожи на порядочного малого…
— Полагаю, что такой я и есть.
— Надежды у меня мало, мне остается всего несколько часов свободы… Но мне кажется, если бы я смог поговорить с одним человеком, который сейчас находится здесь, в здании…