Марк мгновенно потерял к оглушенному противнику интерес, осадил коня и ленивым кошачьим движением, слишком легким и плавным для такого гиганта, как он, вставил дротик в ременную петлю на голени. Прокуратор ухмыльнулся и тронул шагом, а за ним к месту стычки потянулась вся колонна свиты, обрадованная хоть какому-то происшествию, разнообразившему долгий и скучный путь.
Озверелый от погони патруль крутил беглецу руки, а тот вовсе и не сопротивлялся, только тряс головой, из окровавленного затылка на грязный кетонет падали черные капли.
— Кто таков? — спросил прокуратор на латыни бесцветным невыразительным голосом, от которого у любого разумного существа по спине бежали мурашки.
— Кто? Я, игемон? — переспросил старший патруля, десятник, почти ровесник Пилату, и, судя по акценту, явно не гражданин по рождению.
Здесь, в Иудее даже тысячники были не римлянами по крови, и прокуратор давно перестал этому удивляться. Ему было все равно, в каком месте Империи или за ее границами мать произвела на свет того, кто верно служит государству и Цезарю. Десятник явно был старательным, глуповатым и невезучим солдатом. Иначе к своим сорока он не остался бы всего лишь десятником и не бегал бы по жаре за беглыми преступниками.
— О тебе я и так все знаю, кроме имени, — произнес прокуратор, не меняя интонации. — Вижу, что пеший может убежать от тебя конного… Так зачем мне твое имя, солдат? Кто он таков?
— Прости меня, прокуратор, — десятник охотно бы рухнул на колени (этот лысый неприятный человек, которого он до того видел только издалека, вызывал такой страх, что мочевой пузырь солдата вдруг раздулся сам по себе и нетерпимо давил на внутренности), но всего лишь низко склонил голову.
— Уже простил, — отрезал Пилат. — Отвечай на вопрос, солдат. Кто он?
— Варрава. Сикарий Варрава. Бунтовщик и убийца.
При звуках своего имени пленник поднял голову.
Между спутанной бородой и шапкой темных, едва побитых проседью волос, сверкнули злые серые глаза. Пилат столкнулся с ним взглядом и, сощурившись, оттопырил нижнюю губу.
От Варравы веяло силой и ненавистью. Не потом и кровью, а именно ненавистью, и конь под Пилатом, заслышав этот резкий запах, принялся прясть ушами и несколько раз тревожно фыркнул.
— Сикарий, — повторил Пилат отвратительное, колючее слово и, перейдя на арамейский, спросил: — И кого ты убил, еврей?
— Жаль, не тебя, — выдохнул в ответ Варрава, но тут же захрипел, пытаясь вдохнуть хотя бы глоток воздуха, который вылетел из его легких от удара кулака десятника.
— Довольно, — остановил солдата прокуратор. — Пусть говорит…
Но пленник говорить все еще не мог — его вырвало желчью. Роняя на бороду тягучие нити слюны, сикарий поднял голову и медленно, с усилием, разогнулся, поднимаясь с колен.
— Я — Пилат Понтийский, — сказал игемон негромко. — Прокуратор.
— Я знаю, кто ты, — прохрипел пленник. — Потому и сказал, что жалею, что не убил тебя, прокуратор.
— Не бить! — Пилат покачал головой, и только благодаря этому на скулу Варравы не обрушилась потертая рукоять солдатского гладиуса. — Я прокуратор, глаза, уши и руки Цезаря на этой земле, и твоя жизнь, еврей, принадлежит мне. Еще раз спрашиваю, — кого ты убил?
Это было невероятно, но по покрасневшему лицу беглого скользнула улыбка.
Он не боялся.
Человек, который не боится смерти — или фанатик, или безумец. Для Пилата это были равнозначные понятия. Стоящий перед ним сикарий был фанатиком, но не был сумасшедшим. Он действительно отдавал себе отчет в том, что стоит перед наместником Рима на этой земле. Он понимал, что в глаза ему смотрит его скорая кончина. Но не было в нем ни страха, ни желания попросить пощады. Только ненависть — такая же холодная и страшная, как та, что плескалась в глазах прокуратора.
Всю свою жизнь Пилат делал все, чтобы слава шла впереди него. Иногда одного его появления перед толпой было достаточно, чтобы подавить начинающийся бунт. Иногда, когда толпа слишком распалялась, первой же пролитой крови хватало, чтобы непокорные бросились наутек, проклиная тот день, когда в их головы пришла мысль о неповиновении. Десять, сотня или тысяча трупов — число ничего не значило для Пилата, важен был результат. Он несколько раз обагрил еврейской кровью древние камни улиц Ер-шалаима, но благодаря этому мятежная Иудея все еще покорно стояла на коленях.
Кроме некоторых людей.
Пилат смотрел в гневные серые глаза Варравы.
Их — этих людей — не надо ставить на колени: они перекусят тебе шею и в этой позиции. Их надо убивать, так как они убивают наших солдат, и тех, кто сотрудничает с Римом — уничтожать на благо Риму, себе и своему народу.