— Почти смогли, — поправил его прокуратор безо всякого сочувствия. — Кто знает, поймали бы вы его, не случись я по дороге?
— Это так, прокуратор, — согласился десятник, опускаясь на колено. — Я готов принять наказание. Надеюсь на твою милость, игемон!
Варрава, хоть и стоял согнувшись оттого, что руки его были скручены ремнями так, что локти касались друг друга, но на преклонившего колени легионера глянул с радостным презрением.
Пилат не сдержался и, невольно тронув коня коленями, надвинулся на пленника. Скакун, прошедший с хозяином не один бой и знавший, как поступают с врагами, всхрапнул, показывая зубы, и сикарий, который, несомненно, был храбрым человеком, шарахнулся в сторону от оскаленной конской морды.
— Чему ты радуешься, смердящий кусок мяса? — проговорил Пилат тихо и очень отчетливо. — Ты еще не понял, что для тебя все кончилось? Что ты никого больше не убьешь? Ты надсмехаешься над тем, кто в погоне за тобой потерял боевых товарищей?
Варрава, пятясь, потерял равновесие, и прокуратор навис над ним, словно охотник над загнанной лисой, а конь в злобе зарыл копытом, едва не ударив упавшего в пах.
— Ты умрешь, Варрава. Умрешь в муках. И я буду смотреть на твои страдания. С радостью. А командовать твоей казнью будет он!
Прокуратор ткнул рукой в сторону десятника, так и оставшегося стоять между игемоном и носилками, откуда выглядывала Прокуда.
— Как тебя зовут, солдат? — голос игемона сорвался на рык.
Бритое лицо пошло пятнами, вислая щека дергалась, и на ней белой линией нарисовался шрам, полученный Понтием много лет назад.
— Лонгин, — отозвался солдат хрипло.
— Откуда ты?
— Я каппадокиец!
— Отныне, Лонгин, ты сотник! — приказал прокуратор, оскалившись не хуже собственного коня. За тонкими бледными губами игемона скрывались крупные желтоватые зубы.
— Благодарю, прокуратор! — выдохнул новоявленный центурион, бледнея от счастья.
Правая рука его описала полукруг и ударила в грудь, где сердце.
— Славься, игемон!
Пилат Понтийский снова обратил свое лицо к пленнику и лик его был так нехорош, что Прокула, видевшая своего мужа в гневе не раз и не два, повела плечами, поеживаясь.
Даже в день, когда Тиберий назначил его на место Валерия Грата, Пилат не был таким. Он был зол, он рычал и крушил дорогие египетские вазы, он в приступе гнева избил до полусмерти подвернувшегося под горячую руку раба, но даже тогда он не так пылал ненавистью! Годы, проведенные в постоянно бунтующей Иудее, изменили его, а власть дала возможность не только безнаказанно убивать, но и не скрывать своих чувств. Что из того, что Пилата ненавидели евреи, если он ненавидел их в тысячи раз больше? Иудея была местом ссылки — Прокула чувствовала это и сердцем и телом. Каждый прожитый здесь день старил ее, она видела столицу империи во снах, и когда видения были особенно ярки, тоска по цветущему, прекрасному Риму становилась нестерпимой.
Она ненавидела эту страну, как и ее супруг, и много бы отдала за то, чтобы вернуться. Но Тиберий, несмотря на старость и страшную болезнь, пожиравшую старого распутника изнутри, был осторожен, как волк и умен, как ворон. Да и советчик у него был хорош — префект его личной охраны, преторианцев — Сеян, которого император слушался почти во всем, что касалось политических назначений. Как, впрочем, и политических убийств, коих в столице не гнушались, справедливо полагая, что мертвые на власть и популярность не претендуют.
На счету Пилата значилось немало побед, а иметь в Риме генерала-победителя, симпатии к которому легионы никогда и не скрывали, Цезарь и его верный советчик считали безрассудством. И вполне обоснованно считали! Конечно, такую невеликую птицу, как представителя сословия всадников, можно было просто убить, но Сеян прослышал о том, что Золотое Копье, как и он сам, не питает к иудеям ни сочувствия, ни пиетета, и счел генерала прекрасной кандидатурой на роль прокуратора в мятежной провинции. После вызова к Тиберию Пилат — победитель германцев отправился в Иудею разбираться с евреями, причем без помощи легионов, которые остались на сирийской стороне, под присмотром параноика и интригана Вителлия.
За пять лет Пилат стал еще жестче и непримиримее — раньше он никогда бы не показал своих эмоций на людях, и Прокула с ужасом поняла, что и она зачерствела сердцем в этой бесконечной ссылке — сегодня она не сочувствовала никому. Даже мужу. Все, что разворачивалось нынче перед ее глазами, было просто дорожным приключением. К крови она привыкла еще в Риме, здесь же научилась ее не замечать.