— Как скажете, господин Ираклий…
— Господин Ираклий — это слишком длинно для имени. Просто Ираклий больше подойдет старику.
— Могу ли я тогда звать вас… отцом?
Старик недоуменно поднял мохнатую бровь.
— Отцом? Что за странный выбор, Филипп? Я не священник, не настоятель…
— Я имел в виду совсем другой смысл этого слова… — произнес Филипп негромко.
Бывший легат замолчал и задвигал губами, словно пробуя несказанные слова на вкус.
— Вот даже как…
Ираклий посмотрел на пожилого седого мужчину, сидящего напротив него, и подумал, что мальчишки остаются мальчишками до самой смерти, а мальчишке очень надобно иметь отца.
— Мы же оба знаем, что я тебе не отец, — сказал он осторожно. — Я купил тебя у родного отца, пристроил к делу, которое нельзя назвать добрым…
— Зато можно назвать благим, — так же осторожно прервал его воспитанник. Голос его звучал мягко, но в интонациях все равно сквозила привычка повелевать. Точно такая интонация была и в речи самого Ираклия, он не мог ее не узнать. — Я знаю, кем я мог стать, господин Ираклий. И вижу, кем я стал. Я пролил много крови, но пролил ее потому, что верил — вы никогда не пожелаете от меня плохого. Что ждало того мальчика, останься он тогда на острове? Таверна? Кухня? День, похожий на день? Скучная жизнь и такая же скучная смерть? Нет, господин Ираклий! Случись мне выбирать, я бы снова выбрал эту дорогу. Тогда, увидев вас на пристани, я понял, что вижу свою судьбу. Мы вдвоем держали меч, когда я убивал в первый раз, и вместе отомстили за убийство моей матери.
— С той поры прошло слишком много лет, — сказал старик глухо. — Ты вступаешь в старость, а меня заждалась смерть. Я не отец тебе, Спирос… Как бы мы оба не желали того, все так было, и так останется. Хотя ближе тебя у меня никого нет…
— Вы назвали меня моим первым именем, господин Ираклий.
— Я знаю.
Несколько секунд они просидели молча.
— Вернемся к делу… Спрашивай, — повторил легат. — Что удивило тебя?
Филипп едва заметно вздохнул и пожал плечами.
— Почему вы посылаете в Англию меня? Разве на островах нет своего Легиона?
— Правильный вопрос, — сказал Ираклий и, отломив кусочек хлеба, окунул его в вино. Хлеб набряк, налился красным, и легат отправил его в рот, изо всех сил стараясь не выдать дрожания ослабевшей руки. Вроде бы получилось! — Ответ прост — мы потеряли Легион и не можем наладить связь ни с тамошним командиром, ни с тем, кто передавал приказы Первого. Мы ничего не знаем об их судьбе, но можем предположить, что она печальна…
— Их раскрыли? — удивился Филипп.
— Не думаю. Ты же знаешь, что наша скрытность — это наше великое преимущество, но и наша ахиллесова пята. Разве кто-то, кроме тебя, знает, где искать твоих Двенадцать?
Филипп качнул головой.
— И что делать, если тебя вдруг постигнет смерть? Набирать новых?
— На случай своей смерти я оставил вам записку.
— Ты нарушил устав? Там имена?
— Нет, господин Ираклий. Имен там нет. Но если вы захотите понять, что именно там написано, то вы поймете. Только вы. Больше никто.
— Шифры, тайнопись… — легат пренебрежительно дернулздо-ровой щекой. — Нет шифров, к которым нельзя подобрать ключа. Нет тайн, которые не становились бы известны по прошествии времени. Не будь наивен, Филипп. Тайна Двенадцати должна уходить вместе с Легатом. Или передаваться наследнику, если Легат сумеет умереть в своей постели. Ее не доверяют бумаге. Письмо сожжешь. У него все равно нет адресата.
— Вы собираетесь умереть, господин Ираклий?
Старик хрипло хохотнул, задирая бритый подбородок.
— Нет, я собираюсь жить вечно! Если Бог даст, я дождусь твоего возвращения. Никто не знает, когда кончаются его дни, но я чувствую, что Костлявая уже стоит у моего изголовья. И не могу сказать, что меня это пугает. Когда мы встретились, мне было сорок, этой весной мне исполнилось восемьдесят шесть. Никого из моих сверстников нет в живых. Никого. Я никогда не знал, что такое одиночество, Филипп, но вот уже лет пятнадцать, как знаю. Слишком хорошо знаю. На свете нет никого, кто бы мог разделить со мною воспоминания. Так что, мальчик мой, не засиживайся на этом свете. Долголетие совсем не Божий дар, уж, скорее, повод усомниться в Его милосердии. Мой мир умер, а я все еще жив, наверное по недоразумению. Кто придет на мои проводы, кроме монахов? Дети? У меня не было детей. Жена? Женщины, которые любили меня, давно лежат в земле. Так что некому справлять по мне тризну. Разве, что ты придешь… Если успеешь вернуться, конечно.