Он воистину внушал трепет.
«Воин Божий, — подумал Афанасий, склоняя голову в почтительном поклоне. — Да пожалеет Господь того, на кого падет твой гнев!»
— Умер? — спросил Николай с утверждающей интонацией. — Он умер?
— Да, отец мой… — ответил Афанасий, не поднимая взгляда.
— Мучился перед смертью?
— Нет. Отошел без мук. Сознание к нему так и не возвращалось.
— Ну, вот и все… — сказал епископ с неожиданно искренней грустью в голосе. — Да будет ему земля пухом во веки веков. Аминь.
Афанасий ничего не ответил, только перекрестился вослед Николаю и снова склонил шею в поклоне.
Епископ прошелся по комнате, отведенной ему под покои, раскачиваясь, с трудом переставляя распухшие подагрические ступни. Лицо его было мрачным, брови насуплены, край узкого рта недовольно и нервно подергивался. У окна, выходящего на восток, он остановился и замер, упершись взглядом в рассвет, заложив руки за спину, явно приводя мысли и душевное состояние в спокойствие.
— Я хочу поговорить с тобой, Афанасий, — произнес он своим высоким, резким, как визг ребенка, голосом.
— Я слушаю вас, отец мой.
Николай обернулся и резким жестом руки отправил секретаря, в ожидании замершего в углу над списками, прочь. Писчий ссутулился, по-вороньи же складывая крылья широкой сутаны, встал да плавно и почти неслышно скользнул за порог, аккуратно прикрыв за собой набранную из дубовых досок дверь.
Лязгнула щеколда.
— Достаточно ли ты тверд в вере своей? — вымолвил священнослужитель негромко. Афанасию даже пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, что говорит собеседник.
Вопрос прозвучал настолько мягко и осторожно, что, казалось, его задал не Николай, а совершенно другой человек. Даже визгливые интонации, свойственные голосу епископа, внезапно исчезли.
— Могу ли я доверять тебе?
И взгляд священнослужителя стал другим.
Нет, жесткость из него никуда не делась, а вот угроза, от которой по спине волнами бежал холод, исчезла. Вернее не исчезла, Афанасий хорошо разбирался в людях, — притаилась до времени.
— Готов ли ты послужить церкви так же преданно, до последнего вздоха, как служил Константину?
— Да.
— Хорошо. Тогда скажи мне, что ты думаешь об арианстве?
— Ничего, отец мой. Это ересь, что о ней думать? Господь знает, кто прав, а кто заблуждается. Он наставит заблудших на путь истинный.
— Вот, значит, как… — Николай усмехнулся. — Достойный ответ. Думаю, что самого Ария он бы изрядно огорчил. Значит, учение Ария тебя не волнует? Хорошо. Но ведь твой хозяин был благосклонен к Арию и его ученикам. Как ты думаешь, почему?
— Покойный император был добрый человек, отец мой. Он не делил людей по вероисповеданию, только по делам их…
— Так он, по-твоему, был добр? Интересно, что бы тебе на это ответила Фауста…
— Добрый человек, — сказал Афанасий осторожно, — пока живет, совершает разные поступки. Иногда добрые, иногда злые. Весь вопрос — каких под конец жизни будет больше? За что в результате придется держать ответ?
— Хорошо сказано, — заметил Николай мимоходом и снова зашагал по комнате.
Тени от горящих факелов так играли на его лице, что рассмотреть застывшее на нем выражение было практически невозможно. Но Афанасий чутьем своим ощущал, что Николай раздумывает и мысли его недобры.
Дожить бы до утра, подумал начальник императорской стражи с внезапной тоской.
А рассвет все не наступал, хотя небо за окнами уже налилось красным и внизу, в оживавшем под первыми лучами, саду, вовсю кричали соловьи.
— Не просто хорошо сказано, а неожиданно хорошо сказано для того, кто призван хранить чужое тело и не обязан заботиться даже о собственной душе. Наверное, много думаешь о сути вещей, Афанасий? Ты слишком умен для воина. Слишком. Это не похвала, я не люблю умных — в них слишком мало истинной веры. А сомнений выше меры… Надеюсь, ты не такой. Впрочем, посмотрим… Ты учился?
— Да, отец мой.
— Это заметно. И я не знаю, хорошо или плохо будет сказываться твоя образованность на деле, которое я хочу тебе поручить…
— Это вам решать, святой отец.
— Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав! От моего решения, — произнес Николай медленно, нарочито медленно, так, чтобы до собеседника наверняка дошел смысл каждой произнесенной фразы, каждого слова, — будет зависеть многое, сын мой. Жизнь твоя и смерть, например. Потому что, если я посвящу тебя в свой замысел и усомнюсь, — тебе не жить, Афанасий. Ответственность моя перед верой так велика, что кровью мне рук не запятнать — она будет прозрачной водой на них! Мне простится все, что я не совершу. Убийство — самая малая цена за успех задуманного. Вины моей в чужих смертях не будет — только почет. И в глазах Бога, и в глазах церкви я останусь чист.