— Ха-Этки, бен Ханахтом! Цаида!
Их было двенадцать, если считать бен Яира. Двенадцать, как колен Израилевых. Двенадцать, как тех, кто сидел с Иешуа за трапезой в тот самый день, когда Иегуда последний раз говорил с ним. И день сегодня был подходящим — вместе с восходом солнца на земле начнется 15-й день месяца нисана.
Тот самый день.
Элезар опустил руки и сразу стал меньше, сгорбился — Иегуда вдруг заметил, как он постарел. Со спины его можно было принять за старика, согнутого грузом прожитых лет.
Увидев, что вождь опустил голову, толпа внезапно затихла — стало слышно потрескивание угольев в угасающем пожарище, и плач младенца прозвучал так отчетливо, словно он не лежал на руках у матери, стоявшей среди людей, а был на руках у бен Яира.
— Попрощайтесь, — сказал Элезар негромко, но, казалось, его голос был слышен и у подножия горы, там, где у начала Левка стояли, задрав головы, прокуратор Флавий Сильва и окрыленный доверием примипил Десятого легиона.
На самом деле слова не долетали до них, но почему-то по спине Сильвы пробежал холодок — кто-то невидимый обдал военачальника ледяным выдохом, от которого между лопаток выпал иней. Он невольно поежился и тут же быстро, едва ли не с испугом глянул на Публия, краем глаза успев уловить и то, как примипил дернул плечами, и мгновенный взгляд искоса в его сторону, брошенный старым боевым другом. Если бы прокуратору сказали, что он чувствовал рядом с собой дыхание смерти, он бы не поверил. А, может быть, поверил, но никогда бы в том не признался, потому что воин знает силу предчувствий, но не должен останавливаться перед ними. Публий же, воспитанный в детстве рабыней-ассирийкой, был суеверен и этого не стеснялся. Он-то сразу сообразил, кто глядит на них в упор, сообразил и содрогнулся, хотя понял, что смерть пришла не за ним…
Глава 20
Израиль. Иудейская пустыня. Наши дни.
Пока Валентин и Арин, склонившись над лэптопом, пересылали файлы, профессор Кац вышел из ветхого домика на самый солнцепек. Для звонка, который ему нужно было сделать, свидетели были бы лишними — тем более, что в успехе своего обращения Рувим был, мягко говоря, не уверен.
После полутьмы бедуинского жилища яркий свет выжигал глаза, отдохнувшее в потоках прохладного воздуха тело снова покрылось испариной. Он нашел густую тень, забрался в нее, как кот под диван, и, привалившись к фанерной стеночке плечом, набрал номер по памяти.
Первый раз он таки промазал — ответил детский голос, и Рувим сразу повесил трубку. На звонки в ЦАХАЛ дети отвечать не могли, тут уж можно было не сомневаться. Второй набор тоже оказался мимо, а вот с третьего раза откликнулся женский голос.
— Приемная тат-алуфа[137] Меламеда!
— Моя фамилия Кац. Профессор Рувим Кац. Я хотел бы говорить с генералом.
— Переключаю вас на его личного секретаря.
У секретаря был приятный голос — немолодой, наверное, он принадлежал мужчине лет тридцати-тридцати пяти — густой, с прекрасной дикцией и сдержанными интонациями. Именно так и должен говорить образцовый военный, подумалось Рувиму. Но договориться с этим парнем будет непросто: такие охраняют шефа, как еврейская мама — сорокалетнюю дочь-девственницу на выданье — рьяно, бессмысленно и бескомпромиссно.
— Простите, — переспросил секретарь, — еще раз, как ваша фамилия? Кац?
— Да, — подтвердил профессор. — Я — Рувим Кац, профессор археологии Иерусалимского университета.
— Очень приятно, господин профессор, и я был бы рад помочь вам, но тат-алуф Меламед сейчас отсутствует. Не могли бы вы оставить свой контактный номер, я передам генералу вашу просьбу, и он, если найдет нужным, перезвонит.
— Я сожалею, — сказал Кац со всей возможной вежливостью, — но связаться со мной будет крайне трудно. Я бы хотел переговорить с тат-алуфом прямо сейчас.
Секретарь вздохнул. Вздыхал он тоже профессионально — так, чтобы любой штафирка понял, что разговаривают с ним только из жалости и не иначе.
— Я обязательно передам генералу о вашем звонке, профессор Кац, но без вашего номера телефона вряд ли что-то получится.
— Послушай, малыш, — в голосе Рувима звякнул металл, и он буквально физически почувствовал, как напрягся человек с той стороны трубки. Адъютант, не умеющий правильно интерпретировать интонации, редко задерживается на службе. Этот явно умел. — Я сейчас профессор археологии, но так было не всегда. Я оставил службу много лет назад, но не так давно, чтобы ты не слышал прозвища Египтянин, а если и не слышал — позвони кому-нибудь из старших в Саерет Маткаль[138], тебе объяснят. Номер, с которого я говорю, ты видишь перед собой на мониторе, и, если ты не совсем дурак, а Ги-ора дурака бы рядом не держал, то уже знаешь, кому он принадлежит. Фамилия владельца карточки тоже знакома твоему шефу: когда-то человек с такой фамилией вывел нас с минного поля, на котором мы застряли наглухо. Ночью. Под обстрелом. Всё. Преамбула закончена. Соединяй меня с шефом.
138