Морис не ждал теплой встречи, но от той холодной ярости, которой исходил Шульце, даже ему стало не по себе. Француз и сам был далеко не пай-мальчиком, а в те моменты, когда за его спиной стоял Легион, вообще чувствовал себя почти всесильным — он умел убивать, и, что уж скрывать, любил это делать! Но, войдя в квартиру, полную каких-то потных бородатых людей, то и дело поглядывающих на него недоброжелательными темными глазами, не то, чтобы оробел, но поймал себя на том, что выпадает из образа мачо. Интуиция подсказывала, что здесь не стоит демонстрировать крутизну — нарежут дольками и пустят на шаурму. В комнатах стоял крепкий дух немытых тел, оружейной смазки и какой-то химии, а еще витал сладковатый запашок анаши — верный признак того, что воины ислама не пьют алкоголя без особой на то причины.
Когда Карл шагнул ему навстречу, первой мыслью Мориса было прикрыть лицо от удара, а второй — постараться не упасть после оплеухи. Француз еще с юности знал, что в драке лучше не падать — затопчут. Потом, когда адреналин прыснул в кровь, Морис оскалился, как загнанный собаками в угол кот, и подумал, что, если очень постараться, то можно вцепиться немцу в горло, а там — кому больше повезет.
Но Шульце не стал драться, хотя явно хотел. Несмотря на одолевавшую его ярость, он понимал, что к провалу миссии Морис не имеет никакого отношения, просто злиться больше было не на кого — разве что на себя. Но долгие годы без неудач воспитали в Шульце уверенность в собственной непогрешимости. Отчасти именно это чувство и поставило миссию Легиона на грань провала, а самого Карла вело к уничтожению. Ночной парашютный десант на Ме-цаду был, скорее всего, вызван желанием выставить напоказ свою артистичность, чем необходимостью. Хотелось сделать красиво, а получилось — никак. Но винить себя Карл не мог. И не хотел.
Сравнительно небольшая квартира вмещала минимум человек пятнадцать бандитского вида арабов (впрочем, кто их разберет? Для Мориса, что арабы, что евреи были на одно лицо! И не только на одно лицо — если штаны снять, все равно не разберешься!), поэтому говорить пришлось на кухне — грязной, с горой немытой посуды и запахом из помойного ведра. На столе, среди хлебных крошек и овощных очисток, стояла бутылка русской водки. От немца не сильно, но несло перегаром.
— Здравствуй, Морис! Не могу сказать, что рад тебя видеть…
— Аналогично, — буркнул француз, прикидывая, рассмотрел ли Шульце мелькнувший в его глазах страх.
— Выпьешь чего-нибудь?
Морис покачал головой.
— Разве что воды, мне еще обратно ехать. И тебе не посоветовал бы — тебе нужна трезвая голова.
— А я трезв, — сообщил Шульце недружелюбно.
— Трезв? Что ж… Тем лучше! Тебе виднее… Давай-ка без увертюр, Карл. У нас обоих мало времени. Зачем звал?
Он с отвращением посмотрел на загаженный табурет, но все же сел.
Шульце устроился напротив, на расстоянии вытянутой руки. Нехорошо уселся. Расчетливо. Чтобы в случае чего…
— Хочу понять, как теперь жить дальше, мой французский друг, — начал немец с издёвкой. — И получится ли у меня жить вообще?
— Давай потратим еще минуту, чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, — сказал Морис с нескрываемым раздражением. — От меня мало что зависит. Я не приказываю пустить тебя в расход. Это вне моей компетенции. Если бы такие решения от меня зависели, я бы из кожи вон вылез, но тебя бы не сдал.
Он лицемерил и очень не хотел, чтобы Шульце почуял это. Зачем нужны осложнения?
«Сдал бы я тебя, сукина кота, с потрохами! Кто ты мне? Брат? Родственник? Никто. Расходный материал. Но пока — нужный».
— Хорошая новость! — осклабился немец.
Глаза у него были, как прорези в тевтонском шлеме — темные щели, совершенно лишенные эмоций, и от них сквозило холодом.
Это ледяное дыхание морозило кожу и спинной мозг — удивительно неприятное и давно забытое чувство. Кабинетная работа развращает, подумал Морис. А ведь лет двадцать назад я бы тебя, мальчик, без соли съел. И не подавился бы.
Хотелось ругаться и угрожать — первый признак бессилия и того, что партия проиграна целиком. Тут уж явно не помогли бы никакие гроссмейстерские навыки, — какие уж здесь умные игры, когда человек, сидящий напротив, готов с размаху влепить противнику шахматной доской по физиономии? Морис хорошо знал, что в прямом столкновении грубой силы и ума всегда выигрывает грубая сила, а у ума случается сотрясение. Для того, чтобы одолеть силу, нужна дистанция и хотя бы небольшой запас по времени. Ни того, ни другого у француза не было. Оставалось надеяться на опыт и на то, что он окажется хитрее, но надежда, если говорить откровенно, была слабенькая — Шульце тоже работал не первый год, научился, сукин сын, ворочать своими мозгами спортсмена.