И Веспасиану повезло, но тому, кто стремится к власти, кроме везения, полезно все-таки иметь под рукой в нужный момент верные легионы!
Солдаты, ликуя, провозгласили его Цезарем и на кончиках копий внесли в Рим. А потомок Хасмонеев, священник первой череды, один из вождей Иудейской войны, военачальник, руководитель обороны героической Иотапаты Йосеф бен Маттиаху стал «императорским евреем», летописцем Иосифом Флавием. Пройдут годы, и я буду жить во дворце Веспасиана. А потому Тита, который подарит мне дом, в котором я нынче живу, и в котором ты и твой брат всегда желанные гости. И Домициан, самый слабый из Флавиев, будет благоволить ко мне, потому что он верил, что именно мои слова сделали его отца императором.
Кстати, за точно исполнившееся предсказание Веспасиан наградил меня с истинно римской щедростью — с меня сняли цепи и ошейник. Это была вторая милость Цезаря, но первой своей милостью он даровал мне жизнь, и за это я готов простить ему несвоевременную вторую.
Я стал свободным человеком, но никогда до того, даже будучи в цепях, я не был так несвободен!
Мой выбор, мой страх, мое нежелание умирать превратили меня в предателя, писателя и римлянина. Потому что, умерев тогда, я не стал бы ни предателем, ни писателем, ни римлянином. Я стал бы мертвым евреем, одним из тысяч умерших в Ершалаиме, Гамале, Иотапате, Махероне, Мецаде. И не было бы на свете ни тебя, ни твоего брата, ни моих книг. Ничего бы не было. Посмертная слава? Слишком слабое утешение, да и была бы она? Что я мог знать о своей будущей жизни в тот момент, когда шагнул из кровавой тьмы мины на свет, в руки поджидавших меня врагов? Ничего. Но с тех пор не было такой минуты, чтобы я не сомневался в своем выборе. Не было дня, чтобы я не вспоминал страшные последние мгновения в подземелье под городом, который я так и не защитил. Я знал, что Иотапата падет. Я знал, что все кончится плохо. Я не сбежал, не сдал город Титу и держал оборону так долго, что даже враги восхищались моим упорством! 47 дней осады. 47 дней кошмара. Что я мог еще сделать, сын? Что я мог изменить своей смертью?
Глава 29
Предместье Рима.
Начало октября 100 года н. э.
День выдался на славу.
После изнуряющей летней жары, от которой не спасали ни сад, ни бассейн для омовений, ни вода с ледника, наконец-то пришла мягкая римская осень. Солнце больше не выжигало траву, и его прикосновения лишь ласкали увядающую листву деревьев. Воздух остыл и стало по-осеннему тихо.
Тело хозяина садовник оставил в беседке, там, где и нашел. Мертвый Иосиф сидел на скамейке, запрокинув голову, и его седая, поредевшая за последние несколько лет, бородка торчала вверх, обнажая морщинистую черепашью шею с острым кадыком. Шея была тонкая, как у ребенка, покрытая пигментными пятнами. Справа под челюстью виднелась родинка, формой напоминающая раздавленную виноградину.
На столе лежали чистый пергамент и знаменитый письменный прибор, с которым Флавий никогда не расставался. Емкость для чернил осталась открытой, и по горлышку, то и дело останавливаясь, чтобы довольно потереть лапки, ползала большая зеленая муха.
Саул подошел поближе и тронул хозяина за руку.
Кожа все еще была теплой, рука легко сгибалась. Флавий умер несколько часов назад. Было около десяти утра, когда он, закончив утреннюю трапезу, спустился в сад, приказав не беспокоить себя до времени дневного отдыха. Иосиф любил работать в беседке, и последние несколько лет проводил там целые дни с начала весны и до осенних холодов, предпочитая ее удобно обставленному кабинету. Беседка действительно была хороша: удобный стол, скамья с матерчатой спинкой, деревянная решетка вместо стен, сплошь затянутая диким виноградом и вьюнком.
Он любил это место, подумал Саул, здесь он и умер. Это справедливо.
— Давно ты его нашел? — спросил Саул негромко.
Садовник, грузный немолодой грек с огромными, заскорузлыми от работы с землей ладонями и красной обгорелой шеей, тяжело вздохнул.
Смерть Флавия ничего хорошего ему не сулила. Наследников у хозяина нет, и если в завещании Флавий никому не отписал этот дом, то вилла отойдет государству. У государства есть свои садовники и найдутся претенденты на виллу. Жаль хозяина! Он неплохо платил и человек был невредный, хоть и еврей.
Садовник почесал шелушащуюся шею и снова вздохнул — тяжело, с искренней печалью.