Если я делал это ранее, почему не смогу сделать сейчас? Рука моя дрожала в нетерпении, пальцы сжимали стило, мне так хотелось начать новую книгу, в которую вошли бы услышанные мною истории, и назвать ее «Ожидание машиаха». Это была бы книга о победах и поражениях, о несбывшихся надеждах, о вере в чудо, которая так свойственна нашему народу. Книга о многих сотнях лет, проведенных в молитвах и скитаниях, потраченных в попытках уговорить Яхве послать нам избавителя, вместо того, чтобы все эти годы искать понимание и согласие между соотечественниками. Возможно, что ее никто не стал бы читать, но, что если следующие поколения догадались бы искать спасение в единении?!
Я был готов распрямить затекшую спину и найти чистые, ни разу не смытые пергаменты, которые перед смертью накупил мой верный грек Прокл, и тут же приняться за дело, но…
Я слишком стар, чтобы начинать новую книгу. Я устал. Я одинок — и это душит меня. «Ожидание машиаха» никогда не будет написано, хотя… это была бы еще одна хорошая книга. Лучшая моя книга. И уж наверняка последняя.
Знаешь, я подумал, что если Яхве одарит меня своей милостью, и я дотяну до холодов, то зимой, после праздника солнцестояния, попробую начать писать. А там — будь что будет!
Я рассказываю тебе это, сын мой, не для того, чтобы оправдаться — тут между нами давно полная ясность. Просто мне о чень хочется, чтобы в твоей душе родилось хоть что-то, похожее на понимание. Понимание рождает прощение, которого я давно не жду, на которое уже не надеюсь. Ни одного письма за столько лет. Ни одного письма. Я виноват перед вами, дорогие мои, но нельзя же казнить человека вечно! Я уверен в том, что рано или поздно твое сердце смягчится, и ты напишешь мне хотя бы несколько строк.
А если дозволено мне будет помечтать, то самой большой радостью для меня было бы увидеть вас с братом перед этой зимой, побыть с вами несколько дней и отпустить вас назад с легким сердцем. Подумай над моей просьбой, сынок. Потому что предчувствую я, что эта зима станет для меня последней.
Грустно умирать одиноким.
Грустно умирать непонятым.
Но грустнее всего умирать непрощенным.
Твой отец
Иосиф бен Маттиаху.
Глава 30
Израиль.
Авиабаза «Неватим», Негев. Наши дни.
Адъютант тат-алуфа Меламеда был человеком умным, а умные люди, как известно, ни в какие авантюры не кидаются.
Умные люди большую часть своей армейской жизни выжидают, делают исключительно то, что приказано, причем не забывают приказы задокументировать. На всякий случай. А случаи, как известно, бывают разные…
С капитаном ЦАХАЛа Адамом Герцем все обстояло значительно сложнее.
Нет, он, конечно же, был умен! Очень умен, исполнителен, образован, только вот к этим совершенно необходимым для карьерного роста качествам кто-то добавил абсолютно ненужные — колоссальную порядочность и личную преданность, граничащую с идеализмом. Или с идиотизмом, это уж как посмотреть.
Может быть, дело было в его фамилии[158], может быть, в наследственных качествах, переданных ему бабушкой и дедом, прибывшими в Эрец-Израэль пусть не на самом «Эксодусе»[159], но немногим позже, напрямик из страшного котла европейской Катастрофы, но Адам не умел ничего делать наполовину. В частности — дружить.
Все время, что его джип несся по дороге, вившейся посреди закрытой зоны пустыни Негев по направлению к испытательным взлетно-посадочным полосам, он думал о том, как было бы хорошо не исполнить приказ генерала Меламеда. Просто здорово бы было! Потому что исполнение этого приказа, высказанного, скорее уж в виде просьбы или даже намека, в ближайшем будущем могло обернуться крупными неприятностями. Например — увольнением из рядов армии. С лишением всех привилегий, званий… и еще много чего. Трибуналом могло кончиться. В общем, всем могло кончиться, кроме расстрела, впрочем, о расстреле тоже можно было подумать.
159