Но сейчас Бастиан не задавал никаких вопросов относительно себя или своих способностей, стараясь держать все эмоции под контролем. Главным было выбраться из этого осиного гнезда… и найти Опаль.
На его вопрос об Опаль человек ничего не ответил. Сказал лишь: «Я объясню тебе позже».
— Ты ничего не говоришь… — внезапно сказал человек Бастиану.
Бастиан лихорадочно размышлял. Нельзя его злить. Надо чем-то его отвлечь… выиграть время. Заставить рассказать как можно больше…
— Почему ты не пришел меня повидать? Почему писал мне письма вместо Жюля?
В глазах человека что-то промелькнуло — его лицо не могло внушить ничего, кроме ужаса, но в глазах, напротив, можно было прочесть многое.
— У меня не было выбора, — ответил он с едва уловимой ноткой сожаления в голосе. — Я не нахожусь… в этом мире. Я ему не принадлежу. И ты тоже. Я тебя оставил, потому что не мог иначе. То, что со мной случилось… — он указал на свое лицо, — потребовало долгого излечения…
Бастиан лишь кивнул, ничего не сказав. Вот тогда он его и заметил. Туман. Медленно, почти незаметно тонкие прозрачные пряди, похожие на нити гигантской паутины, просачивались из-под двери, образуя живую движущуюся ткань у их ног. Белые тени! — мысленно воскликнул Бастиан. Его союзники? Или союзники этого человека? Или их обоих? Ведь, в конце концов, в их жилах течет одна и та же кровь…
— А что касается Жюля… Я Жюль. Я тебе не солгал. Он живет во мне. Он, и другие тоже… Дети без света живут во мне. Те, кто умер слишком рано. Когда-нибудь они будут жить и в тебе. Однажды ты встретишься с Жюлем и…
— НИ С МЕСТА, ПЬЕР!
Бастиан и человек напротив него одновременно вздрогнули и обернулись к двери. И там Бастиан увидел нечто уж вовсе фантастическое, на миг заставившее его предположить, что все-таки происходящее это сон: известный писатель, на встрече с которым он недавно был, держал его «отца» на мушке револьвера!
Пьер Андреми смотрел на своего старого друга — да, это действительно было верное слово: «друг». Так же как Каролина была его единственной любовью, Николя Ле Гаррек был единственным из его лицейских знакомцев, которого Пьеру так и не удалось полностью себе подчинить. Вез сомнения, Николя был тем, кем он и сам хотел бы быть, но в другой жизни — «нормальной». Во всяком случае, в какой-то другой, где он жил бы вдали от Лавилль-Сен-Жур, в любом другом месте. Таким же невинным. Таким же… защищенным. Защищенным матерью, которая, как плохо это ей ни удавалось, все же его оберегала. Вот почему Пьер предложил ему голову его отчима. Вот почему всячески старался приблизить его к своим: то, что запятнано, уже не очистить. А вот наоборот — очень легко. И очень приятно.
Но Николя держался — и от этого Пьер все сильнее хотел его поработить. И все сильнее его ненавидел. Николя так и остался его неудачей, поражением. Глядя сейчас на его красивое, почти не изменившееся лицо, на густые волосы, того же иссиня-черного оттенка, что у Бастиана и у него самого когда-то, до тех пор, пока на голове у него не осталась лишь бледная сморщенная плешь, Пьер понимал, что именно гложет его сильнее всего. Раньше он думал, что, если Николя пересечет границу, его путь изменится навсегда, но вышло иначе: приговорив своего друга, он его спас. Таково было парадоксальное уравнение, сохранившееся вплоть до недавнего времени, но Пьер все же не терял надежды его решить. Вот почему он не отступался. Вот почему он сообщил Николя о своем возвращении. И вот почему перед ним сейчас предстала неожиданная истина: если кто из них двоих сейчас больше похож на отца Бастиана, то это именно Николя. Человек напротив него представлял собой его идеальную копию, двойника, который рисовался ему в подсознании. Такого, каким он сам хотел бы быть, если бы Лавилль-Сен-Жур не определил ему иную судьбу…
— Ну, уж только тебя здесь не хватало, Николя… Я-то думал, ты пишешь свой роман. Писатели вообще не должны действовать, если я не ошибаюсь. Их дело — переживать…