— Ты закончил? — спросил мальчик.
Николя даже не спросил, о чем речь. Он и так знал: о новом романе…
— Осталось совсем чуть-чуть… Последние фразы… эпилог.
— Это хорошо, — сказал Бастиан. — Теперь у тебя будет время поиграть со мной в бадминтон.
Он произнес это шутливым тоном, но на глазах Николя выступили слезы. Возвращение к нормальной жизни было ежедневным преодолением. Даже на солнце, на морском берегу, занимаясь обычными повседневными делами и наслаждаясь простыми радостями жизни, Николя никогда не забывал Лавилль-Сен-Жур и Одри. Но Бастиан был прав: теперь у них будет время и поиграть на пляже в бадминтон, и сходить за ракушками, и порыбачить в бухте — иными словами, в полной мере насладиться слегка искусственным курортным счастьем… в глубине которого вызревала надежда продолжать борьбу. Они вдвоем недостаточно сильны для этого, но где-то существуют и другие силы…
— Да, теперь у меня будет полно времени.
В сумерках Бастиан не замечал слез в его глазах, и это было к лучшему.
— Ты хочешь, чтобы она приехала? — спросил мальчик через какое-то время.
Николя улыбнулся. Они почти никогда не говорили о том, что случилось. Конечно, обоих преследовали видения из прошлого, но по отдельности, и, возможно, это были разные видения, поскольку мужчина и подросток вспоминали не одно и то же: даже если Николя сознавал, что феномен, спасший их от Андреми, был сверхъестественным или, во всяком случае, необъяснимым, сам он не различал никаких призраков в тумане, не слышал грохота и стонов — словом, не наблюдал ничего из того, о чем рассказывал Бастиан. Что же в самом деле произошло в подземной утробе Лавилль-Сен-Жур? Николя этого не знал, но в конце концов пришел к заключению, что там, возле самых врат ада, возможно все.
Впрочем, разве это имело значение? Им слишком многое пришлось пережить — смерть родителей Бастиана, страшную гибель Опаль… для Николя к этому добавлялось еще и состояние Одри, которая чудом выжила, но оставалась в заключении у своего бывшего мужа, — слишком многое пришлось восстановить и преодолеть слишком много опасностей, чтобы пытаться облечь всю невозможность случившегося в слова и теории…
— Ты ведь для этого написал книгу, так? — настаивал Бастиан. — Во всяком случае, ты ведь ее писал не только для издателя?
Николя почувствовал восхищение: буквально каждый день Бастиан удивлял его своей зрелостью, своей проницательностью. И своей силой… Как он в таком возрасте мог догадаться, что эта книга для Николя была не только средством заработать им обоим на жизнь в течение какого-то времени?! Это прежде всего была его собственная версия изложения недавних событий, будораживших прессу и телевидение на протяжении месяцев, вызывавших захватывающий интерес публики; но кроме того, долгие часы лихорадочной работы и в самом деле служили и некоторым другим целям.
— Да, ты прав, — сказал он. — Для этого тоже. В большой степени для этого… И я думаю, мне это удастся — вызвать ее сюда. И она тоже будет играть в бадминтон — мы ее научим…
— И в волейбол тоже, — улыбнулся Бастиан. — Девчонки любят волейбол…
Николя невольно хмыкнул — настолько неуместным в их обстоятельствах был этот разговор. И как Бастиан мог назвать Одри «девчонкой»? Он представил себе бронзовое от загара тело Одри, увидел, как она пытается поймать мяч, увязая по щиколотку в песке… как смеется, его упустив…
— К тому же я уверен, что ей понравятся лангусты, — добавил Николя.
— Ну что… классно, — сказал Бастиан. — А теперь можешь идти дописывать. Со мной все в порядке.
Николя кивнул и слегка потрепал мальчика по волосам. Это вызвало у него творческое воодушевление, и он направился к себе. Но вместо того чтобы заканчивать роман, он отодвинул ноутбук, достал бумагу и начал писать письмо.
Сорок два дня спустя Клаудио Бертеги дочитал последнюю страницу распечатанного на принтере романа, доставленного ему неким таинственным посланником двенадцать часов назад, и вытянулся на постели в маленькой двухкомнатной парижской квартире, которую снимал под вымышленным именем. Бертеги прочитал распечатку, не отрываясь, едва сдерживаясь, чтобы не пропускать страницы, дрожа от нетерпения. Долгое время он провел в бездействии, скованный болью, не отпускавшей его последние полгода, вдали от шума и толп — несмотря на то, что его нынешнее жилище находилось в двух шагах от площади Республики, — и даже почти не следил за ходом процесса: он знал, что Клеанс Рошфор будет молчать вопреки всем доводам разума, и знал почему; а от его жены и дочери остались лишь воспоминания, заключенные в оболочку боли. Он потерял все и отказался от того, что еще можно было сохранить. Полгода назад он исчез сам. Все это время он следил за Одри Мийе, чтобы разгадать ее тайну. Теперь он понимал.