— Дженни, ты же знаешь, что папа не имеет права рассказывать о таких делах. Это секретная информация.
Последовал нарочито глубокий горестный вздох.
— Вернешься поздно? — спросила Мэрил, протягивая мужу чашку кофе.
— Не знаю… Да нет, вряд ли, — ответил он, стараясь не смотреть на Дженни, чьи широко раскрытые карие глаза с любопытством следили за ним, готовые уловить любую информацию, которая могла проскользнуть в мимике или во взгляде.
Мэрил обратила к нему глаза, в которых читалось множество вопросов, и незаметно подмигнула, между тем как Дженни с подозрительным видом поочередно поглядывала на обоих родителей.
— Ну что ж, девочки, мне пора. Я и так уже опаздываю.
Он быстро поцеловал жену в уголок губ, потом Дженни — в лоб.
— Пап?
— Да, куколка?
— А когда я вырасту, ты будешь мне обо всем рассказывать?
Он улыбнулся, провел рукой по ее светлым волосам — к счастью, Дженни унаследовала англо-американский тип внешности от матери, в ней не было почти ничего от отца с его наполовину испанскими корнями.
— Claro, hija, te dire todo-todo![3]
Он вышел из кухни, прошел по коридору, открыл входную дверь.
На мгновение Клаудио Бертеги задержался на пороге дома, возле трех небольших ступенек, возвышавшихся над цветочным газоном, вдохнул свежий утренний воздух, понемногу становящийся прозрачным, и снова подумал: «Ну, вот теперь мы по-настоящему здесь».
И наконец, он вошел в туман.
Да, именно так начался весь этот кошмар: утренний туман в саду, звонок от Клемана, поцелуй, запечатленный на лбу дочери… и эта мысль: «Ну, вот теперь и мы — тоже здешние…»
Он прибыл в квартал Бракеолль примерно через пятнадцать минут, пропетляв по лабиринту улочек в поисках рю де Карм, ничем не отличавшейся от остальных — ни магазинов, ни каких-то особых примет, — особенно этим ранним утром, когда ночная темнота совсем недавно сменилась молочно-белой завесой тумана. Наконец он разглядел слабо светящуюся неоновую вывеску табачно-кофейной лавки. Пряди тумана проплывали над ней, словно рыбы-вуалехвосты в аквариуме. Должно быть, это здесь. Потом он увидел название улицы на вывеске справа и свернул туда.
Он проехал вдоль розовых, белых или бежевых домов, почти неотличимых, слегка замедлив ход после того, как начались тридцатые номера. Теперь он понял, почему Клеман назвал дом по указанному адресу «странным».
Дома номер 36 не существовало.
Там, где ему по идее полагалось быть, между домами 34 и 38, представлявшими собой два строения одной и той же резиденции, открывался узкий проход среди замшелых стен. Как будто вход в другое измерение. Да, странное местечко.
Бертеги припарковался, пересек улицу и не без любопытства шагнул в проход.
Дом 36 оказался во дворе с аккуратным газоном — зеленый оазис среди камней, — полностью укрытый от глаз прохожих. Он был кирпичным и стоял на довольно высоком фундаменте, как будто хотел вырваться из глубины колодца, образованного стенами соседних домов, и вдохнуть свежего воздуха.
Подойдя ближе, Бертеги заметил новые ставни и искусные цветочные композиции по обе стороны лестницы, ведущей к входной двери, — это свидетельствовало о заботливых хозяевах, о существовании, которое так и дышало чистотой. Однако вместе с тем дом производил впечатление смутное, но неотвязное: это не то место, где можно быть счастливым…
Бертеги прошел последние метры, отделяющие его от входа, и толкнул дверь. Холл был кое-где обветшалым, но, как и фасад, ухоженным — здесь чувствовалась женская рука.
Его встретил один из полицейских — белокурый, слегка вяловатый, по фамилии Вердон. (Одно из преимуществ работы в небольшом городе: проходит немного времени, и ты знаешь всех в лицо и по именам.)
— Здравствуйте, комиссар. Лейтенант Клеман уже наверху. Ждет вас.
— О’кей, Вердон, спасибо.
Бертеги подошел к лестнице, коснулся резных деревянных перил. Прежде чем подняться, он резко обернулся и окинул взглядом холл.
Вердон, с любопытством наблюдавший за комиссаром, заметил, как он сделал загадочную гримасу, потом кивнул и что-то пробурчал себе под нос. Затем Бертеги поднялся по узкой темной лестнице, оставив внизу полицейского; тот был доволен тем, что лично убедился в привычках Кабана, о которых раньше был наслышан (так же как и о его дурацком имени, красотке-жене на двенадцать лет младше него, пристрастии к фирменным итальянским шмоткам и о его характере, замкнутом и в то же время взрывоопасном — скорее уж свинское сочетание, а не кабанье, — ха-ха, как они тогда гоготали всем участком!) и которые составляли часть его полицейской репутации: он действительно делал гримасы, закрывал глаза, сдвигал шляпу, говорил сам с собой. Да, Бертеги был именно таким, как о нем рассказывали: созерцателем и поэтом расследования.