- Ежели докажем, что прибыли по воле князя и по его поручению, вы нам отворите? - Спросил Кручина по окончании гневной тирады, примирительно вскинув руки.
- Отворим. - Донеслось сверху. - Но коли вы действительно от князя, то разуметь должны, что подати мы уплатили, стало быть не за чем вам здесь и быть.
- Ах ты сволочь! - Загривок с силой пнул воротину, но та в ответ лишь чуть покачнулась. И это взбеленило его ещё больше.
Ворота и окруживший село длинный ряд вбитых в землю, оструганных брёвен, слажены были добротно и весьма крепко. Слишком далеко стояло село, чтобы здешние могли позволить себе роскошь мнимой безопасности. Ведь на краю мира уверенность в том, что никто ночью не стащит с кровати, да не отгрызёт голову, обреталась с трудом.
Копейщики молча сидели по сёдлам. Холодные глаза на обёрнутых бармицей лицах безразлично наблюдали, как прыгает и орёт предводитель, угрожая расправой всем и каждому. Но, вопреки комичности, Кручина знал, что тот действительно мог не пустословить. Он же был княжьим посланцем. Даже побрякушкой обзавёлся. Вот только упустил из виду, что князь был далеко, и страх пред гневом был обратно пропорционален расстоянию до его палат.
Лысый выглянул снова и потребовал предъявить ему значок, на сей раз нормально. Загривок выудил побрякушку из грязи, вскинул руку и замер, с перекошенной злостью рожей. С высоты в десяток локтей лысый, оказавшийся в следствии сельским старостой, вряд ли мог как следует рассмотреть что там ему тычут, но всё же предпочел поверить. Он быстренько спустился и велел мужичью отпереть ворота. Что он ещё там велел, Кручина не расслышал, но подозревал, что главнейшим из его указов, был держать наготове ту самую сталь.
Створки скрипнули. Конные не двинулись с места. Кобылы продолжали обмахиваться хвостами, а копейшики - обливаться потом в пудовых кольчугах. Кручина слез с лошади и подошел ближе. Загривок скривил было рот, но промолчал, презрительно щуря рыбьи глаза. Вспомнил, видать, что дисциплина наёмных порой хромает на обе ноги. А уж у Кручины, с его интересным характером, вообще с трудом ползает на четвереньках.
Кручина с товарищами объявился на службе у Драгодара менее года тому, но уже успел обзавестись внушительным списком славных, и не очень, деяний. Собственно говоря за это и прощались пьяные драки, трезвые драки, избиения, охаживания плетьми и ножнами, обваривания невкусной похлёбкой, и прочие неприятности, имевшие место при его непосредственном участии. Однажды он даже заживо сжег овцу, на спор намереваясь приготовить обед на скорую руку. Ничего, конечно же, не вышло, а обиженный пастух тут же сдал его, и пришлось Кручине выкупать погоревшее животное, да прилюдно рыть ему могилку. Он, кстати, до сих пор удивлялся как ему вообще могло прийти в голову поджарить овцу целиком, не освободив её хотя бы от шкуры. Тогда же он зарёкся пить и мужественно держался аж целую, полную невзгод, длиннющую неделю.
В общем было что поведать у вечернего костерка, да только слушать никто не хотел. Наёмников держали отдельным лагерем и все они знали друг друга, как облупленных. Кто-то приходил, кто-то уходил (чаще в мир иной), но основной костяк оставался неизменным. Старые, живучие псы, только войну и принимавшие, как единственно достойное ремесло. Вряд ли кто-то из них сумел бы ловко управится с плугом, но по части владения разномастными бердышами и полуторниками, равных им не находилось. А в условиях постоянных междоусобных стычек, от которых стонала земля, а люди бежали на край света, их ремесло распространилось скоро и недостатка в силе конечно же не было. Но за золото приходилось платить. Сложить голову и грохнуться в могилку было слишком просто. Кровь лилась рекой, а дороги к ненужным победам были выстланы трупами тех, кто решил заработать.
Жирным достоинством здешних земель была всеобщая местная повинность. То есть получалось так, что мужик, уродившийся на этой земле, при всём желании не мог бы прибиться к их лагерю, потому как и без того был должен князю с самого своего зачатия, и права не имел требовать за службу хоть что-нибудь, кроме куска хлеба. А мужичьё соседних земель, так же будучи обязанное собственному князьку и по определению считавшееся вражинами, не могло перейти границу и встать на чужую сторону, потому как будучи опознанным, тут же было бы подвешено за шеи. Доверие к соседям чаще всего пахло слишком уж хреново. Беглецы несли болезни; случались поджоги и покушения, так что губили их не щадя верёвки. Да и кто захочет подставлять спину вчерашнему неприятелю?
Но сёла пылали, бабы сидели по погребам, поля стояли не возделанными, голодуха процветала, а налоги росли. Вот и приходилось людям бежать аж за тридевять земель, чтобы заработать на тарелку жирной похлёбки, а не горбатится денно и нощно в предвкушении черствой горбухи. Бежали, шли, падали и погибали в облавах, но всё равно недостатка в новых мечах не было. Ни утыканные кольями границы, ни петли, ни топоры не могли остановить их. Шайки росли, а война, набивавшая им животы и карманы, никогда не кончалась.