Никаких признаков неведомой угрозы пока не было видно, но вот вдалеке замелькала светлая точка; двигалась она стремительно, но неравномерно и не по прямой. Быстро увеличившись в размере, она превратилась в нечетко обрисованную человеческую фигуру в бесцветном просторном одеянии, летящем по ветру. Приглядевшись к ее движениям, Паркинс ощутил, что ни в коем случае не желает видеть этого человека вблизи. Незнакомец останавливался, воздевал руки, склонялся до самого песка, в этой позе подбегал к воде, возвращался, выпрямлял плечи и со страшной, ошеломляющей скоростью вновь припускал вперед. Наконец преследователь, мечась туда-сюда, почти достиг ряжа, за которым затаился беглец. Кинувшись будто наугад в одну сторону, другую, третью, остановился, выпрямился, воздел руки к небу и прямиком направился к ряжу.
В этом месте Паркинс каждый раз понимал, что неспособен более, как намеревался, держать глаза закрытыми. Перебрав в уме всевозможные пагубные последствия, как то: потерю зрения, перегрузку мозга, злоупотребление куревом и прочее, — он смирился с необходимостью зажечь свечу, достать книгу и посвятить ей остаток ночи — все лучше, чем вновь и вновь наблюдать мучительное зрелище, порожденное, несомненно, сегодняшней прогулкой и неприятными мыслями.
Чирканье спички и вспыхнувший свет вспугнули, очевидно, каких-то ночных тварей — крыс или кого-то еще, — и они с громким шорохом кинулись врассыпную от кровати. Тьфу ты, спичка погасла! Вот незадача! Со второй, однако, дело пошло лучше, Паркинс сумел засветить огонек, раскрыл книгу и изучал ее, пока им не овладел-таки сон, на сей раз здоровый. Впервые за всю жизнь ему изменило благоразумие и любовь к порядку, и он забыл загасить свечу. Утром, в восемь, когда Паркинса разбудили, огонек все еще мерцал, а на столике высилась некрасивая кучка нагоревшего сала.
После завтрака Паркинс сидел у себя, приводя в порядок свой костюм для гольфа (в партнеры ему снова достался полковник), но тут в номер вошла горничная.
— Простите, сэр, — начала она, — не желаете ли еще одно одеяло?
— Спасибо, — кивнул Паркинс, — неплохо бы. На улице как будто холодает.
Вскоре горничная вернулась с одеялом.
— На какую кровать его положить, сэр?
— Что? Ах да, вот на эту, на которой я спал. — Паркинс указал на свою кровать.
— Хорошо, сэр. Прошу прощения, но вы вроде как на обеих полежали: утром понадобилось перестилать и ту и другую.
— В самом деле? Бред какой-то! Я ко второй не прикасался, разве что раскладывал какие-то вещички. А что, похоже, что на ней кто-то спал?
О да, сэр! — подтвердила горничная. — Белье все помято и разбросано. Уж простите, сэр, но вид такой, словно там кто-то всю ночь ворочался с боку на бок.
— Господи… Никак не думал учинить такой разор, когда распаковывал вещи. Простите, что заставил вас хлопотать. Кстати, в скором времени я ожидаю одного джентльмена из Кембриджа, своего приятеля. Ничего, если он на одну-две ночи здесь остановится и займет свободную постель?
— Конечно, сэр. Благодарствую, сэр. Никаких таких хлопот, поверьте, сэр. — И горничная удалилась хихикать с товарками.
А Паркинс, с твердым намерением усовершенствовать свои навыки, отправился на поле для гольфа.
Мне приятно доложить, что с игрой все пошло как надо и даже полковник, весьма недовольный перспективой еще раз играть с таким партнером, в конце концов оттаял и сделался болтлив. Его зычный голос разносился далеко окрест, «как бас органа в монастырской башне», если воспользоваться поэтическим уподоблением. [62]
— Ну и разгулялся же нынче ночью ветер, — сказал он. — У меня на родине о таком ветре ходило присловье: его, мол, кто-то высвистел.
— Любопытное присловье! — заметил Паркинс. — А что, в ваших краях до сих нор существует какое-то суеверие на этот счет?
— Суеверие это или нет, не знаю. Оно живо не только на йоркширском берегу, но и по всей Дании и Норвегии. По личному опыту скажу: за толками деревенского люда, что передаются из поколения в поколение, почти всегда что-нибудь да стоит. Но сейчас ваш драйв (или как там принято выражаться — предоставляю знатокам гольфа самостоятельно уснастить повествование подобающими терминами).
Когда разговор возобновился, Паркинс, чуть поколебавшись, заметил:
— Кстати о том, что вы сейчас сказали, полковник. Думаю, мне следует оговорить: мои взгляды на этот предмет весьма определенны. Относительно явлений, которые принято называть «сверхъестественными», я придерживаюсь позиции полнейшего неверия.
— Как? — удивился полковник. — Выходит, вы не верите ни в ясновидение, ни в привидений — вообще ни во что из этого разряда?
— Ни во что из этого разряда, — решительно подтвердил Паркинс.
— Что ж, в таком случае, сэр, сдается мне, вы ничем не лучше какого-нибудь саддукея. [63]
Паркинс собирался ответить, что, по его мнению, саддукеи — самые разумные люди из всех, о ком он читал в Ветхом завете, однако заколебался, не зная, достаточно ли сведений о них содержится в священной книге, [64]и предпочел отшутиться.
— Может, вы и правы, но… Эй, мальчик, мне бы клик! [65]Простите, полковник, одну секунду. — Краткая пауза. — Что касается высвистывания ветра, сэр, позвольте я расскажу, какая у меня на этот счет теория. Законы, управляющие ветром, не до конца изучены, а рыбаки и прочий подобный народ вообще не имеют о них понятия. Предположим, люди неоднократно видят на берегу в неурочный час какую-нибудь эксцентрическую личность или чужака и слышат его свист. Вскоре поднимается ураганный ветер: человек, умеющий читать в небе приметы или имеющий при себе барометр, мог бы его предсказать. Но у простых обитателей рыбацкой деревушки барометра нет, и приметы им известны немногие, самые приблизительные. Что ж тут удивительного, если они сочтут, что названная эксцентрическая личность и вызвала непогоду, а эта личность (мужского, а может, и женского пола) с радостью ухватится за предположение, будто такое в ее силах? Возьмем давешний ветер: так получилось, что ему предшествовал свист, причем свистел я сам. Я дул в свисток дважды, и ветер словно бы откликался. Если бы кто-нибудь видел меня…
Аудитория выслушала эту речь несколько рассеянно, а Паркинс, боюсь, перешел на лекторский тон, однако последняя фраза заставила полковника застыть на месте.
— Так вы свистнули? — спросил он. — А что у вас был за свисток? Только прежде сыграйте мяч. — Последовала пауза.
— Насчет свистка, полковник, — это свисток непростой. Он у меня… Нет, как видно, я оставил его в номере. Собственно, свисток этот я нашел, и не далее как вчера.
Паркинс стал излагать историю своей находки, выслушав которую полковник проворчал, что на месте Паркинса поостерегся бы пользоваться вещицей, принадлежавшей некогда шайке папистов: [66]их племя такое способно замыслить, что тебе и в голову никогда не придет. От этой темы он плавно перешел к гнусностям викария, объявившего в прошедшее воскресенье, что на пятницу приходится праздник апостола Фомы [67]и в одиннадцать часов в церкви состоится служба. Этот и другие подобные примеры склонили полковника к мысли, что викарий является скрытым папистом, а то и иезуитом, и Паркинс, не готовый рассуждать о данных предметах, не стал ему противоречить. Собственно, Паркинс с полковником все утро так хорошо друг с другом ладили, что никто из них не заикнулся о намерении распрощаться после ланча.
Давно миновал полдень, а игра не останавливалась: игроки были настолько увлечены, что, пока хватало света, не думали ни о чем другом. Только в сумерках Паркинсу вспомнилось, что он собирался продолжить изыскания в тамплиерской приории, но он решил, что спешить ни к чему. Займется этим завтра, а сейчас им с полковником пора домой.
Когда приятели огибали угол дома, в полковника на всей скорости врезался какой-то мальчуган, но, как ни странно, не убежал тотчас прочь, а, тяжело дыша, приник к его ногам. Полковник начал, разумеется, с укора, но тут же разглядел, что мальчик до полусмерти напуган. На расспросы он сперва не откликался, когда же обрел голос, то, по-прежнему цепляясь за полковника, ударился в рев. Наконец мальчика заставили отпустить полковника, но и тут он не умолк.
62
63
64