Остановился я в отеле под названием «Старый добрый постоялый двор», позвонил приятелю в Небоскребвилль , и через пару дней получил от него чек, по которому мне в местной меняльной лавке выдали пачку сотенных толщиной в лодыжку. Принялся я отдыхать и бездельничать, но месяца через два заскучал без дела — и вспомнил про Ханта. Прошелся по Мэйн-стрит, насчитал там с полдюжины киношёк, тихо отдающих концы под ударами телевидения, и выбрал среди них некое заведение, где мелькали дамские шляпки: возможно, удачное расположение между кондитерской и парикмахерским салоном помогло ему сохранить кой-какую клиентуру. Владелец, некто Смит-Ковалик, для виду покочевряжился, но в конце концов уступил мне свое святилище целлулоидного Молоха чуть дороже «Понтиака» выпуска 72 года, но намного дешевле трехдюймовой базуки.
Через месяц я получил от Ханта партию шедевров его научного искусства — и началось... Первыми жертвами пали представительницы противного пола. Выходили они после сеанса растроганные и прослезившиеся, с полными ридикюлями неумеренных восторгов. Естественно, на следующий день в зале перебывали все подруги пострадавших, потом их мамаши, а к концу недели — и благоверные муженьки, с мясом оторванные от покерных столов. Через месяц в городе снова вошли в моду стетсоновские шляпы, пояса-патронташи и никелированные револьверы калибром с полкулака. Я нанял сменного киномеханика и крутил волшебные ленты до изнеможения, пока с них не начинала сыпаться эмульсия, так что к концу смены ее приходилось выметать волосяной щеткой. Джимми Хант время от времени присылал очередную дозу своего киногиптонического зелья, я добросовестно перечислял в банк его долю, и все шло чинно-благородно. Через пару месяцев я вернул долг нью-йоркскому приятелю, а мой счет в местном капище Маммоны достиг такой величины, что начальник полиции начал здороваться со мной на улице. Я обзавелся японскими электронными часами, черной квакерской шляпой, постоянным местом в «Добром старом салуне» и обширными знакомствами в обществе.
Но тут вышел на волю Бенди. Приехал он ко мне как в дом родной, отмылся, отоспался, огляделся и решил внести свой вклад в наше просперити, которое процветало чем дальше, тем пышнее. Однако опьяняющее чувство свободы малость притупило его неуемную фантазию, и первое время он больше шлялся по городку. А потом стал часами пропадать в кинозале моего популярного заведения.
И вот как-то вечерком после пятого стакана апельсинового сока говорит он мне:
— Слушай, Мак, ты меня знаешь. Я никогда не испытывал особых иллюзий касательно науки и всякого там высшего образования. Но великое изобретение нашего приятеля Джимми Ханта, это замечательное достижение томящегося в узилище разума, похоже, начинает примирять меня с существованием университетов. Ты бы видел, до какой степени обалдения доходят наши лопоухие зрители к середине сеанса! Они сидят там онирваневшие до предела и ничего вокруг себя не видят, хоть кол им на голове теши! Признаться, я не верил Джимми, когда он толковал про абсолютный гипноз, но теперь... Он действительно великий ученый!
— Бенди,— отвечаю я,— ты ведь тоже меня знаешь, и мое жизненное кредидо тебе прекрасно известно: изобретение тем значительнее, чем больше долларов оно позволяет выкачать из ближнего, и именно в этом высшая научная ценность любых научных достижений, вроде игральных автоматов и тотализатора...
— Нет,— кричит в восторге Бенди,— ты, старина, все-таки не можешь оценить величие науки по достоинству. Ну-ка, что ты на это скажешь?
И выкладывает на стол пачку купюр разного достоинства, судя по весу, долларов этак на девятьсот шестьдесят. И улыбка у него на лице, как у Александра Македонского после победы при Ватерлоо.
— И откуда же свалилась эта манна небесная? — спрашиваю я, чтобы сделать другу приятное и дать ему возможность похвастать.
— Конечно же из мира науки! — укоризненно отвечает он.— Я ведь тебе битый час толкую!..
В общем, оказывается, Бенди не так просто отирался в зрительном зале, утоляя любознательность. Когда зрители напрочь впадали в транс, он успевал сделать легкую ревизию их бумажников, снимал излишки, проценты, пеню и пенки, однако же не очищал кошельки до дна, чтобы не вызвать у пострадавших чрезмерную задумчивость и стремление раскрыть истину. Не скажу, чтобы я сурово осудил моего партнера за его аморальные начинания, ведь деньги эти шли на наш общий счет, но где-то к рассвету дух моего пуританского предка сумел отогнать от подушки задремавшего Морфея и внушить мне некую научную гипотезу.. Так что, не успел кассир поднять железные решетки на окнах банка города Вандейлия, как я снял деньги со счета и отправил их все тому же другу в Нью-Йорк — на сохранение.