Замкнувшись в глуши провинциальной периферии, первое сословие начинает постепенно морально вырождаться. Наполеоновское нашествие 1812 года «пробуждает» впавшее было в «летаргический сон» дворянство, рождая массовый патриотический подъем. Заграничный поход русской армии, соприкосновение с европейскими формами бытия вызывают среди определенной части дворянского офицерства критическую переоценку «пещерной» российской действительности, желание осовременить ее. Итогом этих страстных желаний стал последний всплеск политической воли подпольного дворянского офицерства 14 декабря 1825 года. Восстание было подавлено, между короной и дворянством пролегла межа. Потеряв доверие со стороны престола, дворянство отошло от политической активности, похоронив себя в своих поместьях. Да и сверху культивировалась гражданская пассивность. И до реформы 1861 года крепостными оставались не только крестьяне. Политическую аморфность и гражданскую сонливость дворянства тонко подметил путешествовавший в конце 30-х годов ХIХ века по России де Кюстин: «Русские помещики — владыки в своих поместьях, политической силы не имеют, они — пустое место» (Маркиз Астольф де Кюстин. Николаевская Россия. М.: Изд-во полит. лит-ры, 1990. С. 268).
Инициатива снизу стала прорастать только в канун отмены крепостного права и после, но дворянство в массе своей, веками воспитанное в узде, к этому времени уже социально деградировало. К реформе оно, развращенное паразитизмом растительного существования, окончательно выродилось в сословие духовных импотентов, чурающееся гражданской активности. Уездные и губернские дворянские собрания, проходившие крайне редко, решали вопросы чисто местные, постановкой общероссийских задач, за редким исключением, не озабочивались. Поэтому в силу политической разрозненности дворянства как политической корпорации не существовало. Династия этим фактором могла быть довольна, ибо угроза ей с этой стороны перестала существовать. Хотя последствия такой политической аморфности в будущем обернулись для нее катастрофой. В течение веков препятствуя политической самоорганизации благородного сословия, трон сам себе вырыл могилу — в годы суровых испытаний на прочность династия осталась без естественной исторической опоры. Зато в течение многих десятилетий она мирилась с дворянским радикализмом, политически оформившимся в террористические организации — от Ишутина до Ленина — и поставившим себе цель низвергнуть самодержавие, устроив на его обломках утопическую коммуну-тюрьму, в сравнении с которой предшествующая российская крепостная система выглядела сущим санаторием.
Династия вместо закрепления и развития либеральных реформ начала 60-х годов с первыми выстрелами террористов-дворян потеряла политическое равновесие, усомнилась в их своевременности. Начала проявлять колебания. А требовались совсем «пустяки». Избавиться от шептунов-ультраконсерваторов типа Победоносцева, укрепить в масштабах страны систему политического сыска, жандармерию, собственную охрану, охрану высших административных чиновников, повесить всех народохожденцев (их было-то всего около тысячи), сеющих смуту среди невежественных крестьянских масс, твердой рукой навести элементарный порядок, то есть внять совету мудрых идеологов раннего российского самодержавия Ю. Крижанича и Ф. Прокоповича, пропагандировавших политику «Моисеева прута» (самодержавия) как единственного средства преобразования и благоденствия России. То же самое подсказывали и либералы-державники типа Чичерина: что успешность реформ зависит от их проведения твердой рукой, а их замедление, свертывание может иметь только сугубо отрицательные последствия. Но последние Романовы (с Александра II) отличались или отсутствием твердой воли, или скудоумием, или тем и другим вместе.