Мы же утверждаем, что нет иного конца для капитала, кроме как сознательного действия пролетариата. Никакой кризис, каким бы глубоким он не был, не сможет обеспечить уничтожения частной собственности. И любой глубокий кризис (самой системы, а не внутри нее) может стать последним, если пролетарии смогут им воспользоваться. Но «судный день» никогда не настанет, не пробьет час решающего неопосредованного поединка, когда пролетарии наконец встретятся лицом к лицу с капиталом и смогут начать настоящую революцию.
«Самоосвобождение пролетариата и есть крушение капитализма» — написал Паннекук в конце своей статьи «Теория крушения капитализма» (1934). Примечательно, что статья стала заключением дискуссии о циклах капитала и моделях воспроизводства (Маркса, Люксембург и Гроссмана). Нельзя описать коммунистическое движение в моделях воспроизводства капитала, иначе коммунизм для нас — всего лишь последний этап в эволюции капитала, такой же неизбежный, как и все предшествующие. Если бы дело обстояло подобным образом, то коммунистическая революция была так же естественна, как рост и старение человека, смена времен года и притяжение небесных тел, и так же научно предсказуема.
1789 мог произойти и на сорок лет раньше или позднее, без Бонапарта или Робеспьера, но буржуазная революция в любом случае произошла бы во Франции в 18ом или 19ом веке. Но кто будет утверждать, что коммунизм так же неизбежен? Наконец, кто мог предположить, что 1848, 1917, 1968 закончатся так, как они закончились? Никто не предсказывал взрыв 68ого. Те, кто утверждают, что его провал был неизбежным, просто знают его последствия. Детерминизм вернет себе доверие, только если сможет дать ясный прогноз. [18]
Не требуйте от теории чего она не может дать
Революция — не проблема, а теория — не решение этой проблемы. Два века современного революционного движения показали, что теория не может предсказать действия пролетариев.
История никак не доказывает, что есть некая прямая причинно-следственная связь между уровнем капиталистического развития и пролетарской активностью. Так же бездоказательно и то, что в определенный исторический момент основное противоречие всей системы сможет оказать давление на воспроизводство основного классового отношения и, следовательно, самой системы. Ошибка заключается не в ответе на вопрос, а в его постановке. Поиск силы, способной заставить пролетария отречься от своего участия в системе наемного труда, равнозначно стремлению решить с помощью и в рамках теории проблему, которая может быть решена (если она вообще существует) только на практике.
Нельзя исключать возможность нового проекта социальной реорганизации, который будет основан на рабочей этике. Железнодорожник 2002 года не живет как его предшественник из 1950го. Однако, этого недостаточно, чтобы с уверенностью утверждать, что у него больше не осталось никаких альтернатив: либо окончательное смирение, либо революция.
Когда пролетариат, как кажется, ушел со сцены, вполне объяснимо сомнение в его реальности и способности изменить мир. Каждый контрреволюционный период имеет двойственную особенность, с одной стороны, для него характерны черты старого, но с другой, он не похож на предыдущий. Следствием этого могут быть и отказ от критической деятельности, и отрицание революционного субъекта, и усложнение языка теории, призванное объяснить прошлые поражения, чтобы гарантировать будущий успех. Если основываться на историческом опыте, единственное, что можно сказать вполне определенно, так это, что пролетариат остается единственным субъектом революции (в противном случае, революции не будет вообще), что коммунистическая революция возможна, а не определённа, и ничто не может обеспечить ее наступление и успех, кроме самой пролетарской активности.
Основной антагонизм общества (пролетариат — капитал) может привести к крушению капитализма только, если рабочий сопротивляется работе, то есть бросает вызов не только капиталисту, но бросает вызов и тому, что он создает и чем он является. Нет никакого смысла надеяться, что настанет время, и капитал как отслуживший свое механизм вдруг не сможет функционировать из-за снижения прибылей, перенасыщения рынков, слишком большой безработицы или из-за неспособности классовой структуры к самовоспроизводству.
Старое рабочее движение утверждало: «Чем капитализм тотальнее, тем ближе мы к коммунизму». На что такие мыслители как Жак Каматт отвечали: «Нет, чем тотальнее капитализм, тем больше мы подчиняемся ему». Возможно, это смутит некоторых читателей, но наша позиция состоит в следующем: эволюция капитала не приближает и не отдаляет нас от коммунизма. С коммунистической точки зрения, в самом по себе развитии капитала нет ничего прогрессивного, и яркое подтверждение этому — судьба классизма.
Взлет и падение классизма
На практике, классизм представлял рабочий класс как класс капиталистического общества, в рамках которого рабочие организации должны захватывать как можно больше общественного пространства. Представительские органы трудящихся (социал-демократия, компартии, федерации профсоюзов) должны были конкурировать с органами буржуазии, захватывая все новые места во власти.
В теории, для классизма классовое противостояние выступает как самоцель, как если бы классовая война была равнозначна освобождению рабочих и всего человечества. Таким образом, в основе классизма находится как раз то, что по идее и должно подвергаться критике. Простое утверждение классового противоречия расставляет классы по разным углам ринга — но и только. Естественно, угнетатели во все времена отрицали существование классового антагонизма, но, тем не менее, первыми признали его существование отнюдь не социалисты, а буржуазные историки французской революции. Суть революционной теории состоит не в защите классовой борьбы, а в утверждении коммунистической революции как ее окончании.
Сегодня упадок классизма и рабочего движения настолько очевиден для всех, что нам нет никакой нужды приводить какие-то доказательства этому. Для некоторых революционеров исчезновение рабочей идентичности и конец прославления рабочего класса как класса работающих стали праздником: теперь больше не осталось преград для революции (чем, без сомнения, было старое рабочее движение с его идеологией). Но правда ли, что с устранением этих препятствий радикальная критика что-то приобрела? Вряд ли. Наоборот, появились ещё более умеренные реформистские движения и теории. Освободившись от старых иллюзий, пролетариат не стал сколько-нибудь радикальней. Развитие современных идеологий типа неолиберализма, антикапитализма, постлефтизма и т.д. совпало с символическим исчезновением рабочего класса. Подобная общественная деградация — прямое следствие как текущей классовой реструктуризации (неполной занятости, деиндустриализации, пролетаризации офисной работы, казуализации труда и т.д.), так и отрицания пролетариатом всех, даже самых традиционных, форм рабочей идентичности. Но это отрицание осталось по преимуществу негативным. Избавившись от контроля партий и профсоюзов (в 1960ом можно было серьезно огрести от сталинистов за распространение антипрофсоюзной листовки), пролетарии не смогли расширить свою автономию.
На наших глазах происходит смещение поля классовой борьбы. В 60-70ых в центре воспроизводства капиталистической системы стоял неквалифицированный рабочий, для определения остальных категорий работников использовался термин «коллективный рабочий». Никогда ещё символический конструкт не играл в обществе первую роль.