Вся послевоенная история похожа на театр теней. Профсоюзы и рабочие партии делали гораздо больше для утверждения рабочих как класса и внедрения рабочей демократии, чем сама буржуазия. После проблемных 20ых, после постоянного отрицания работы в 30ых на повестке дня становится необходимость принуждения пролетариев к восстановлению экономики. В это время рабочих интересовал только хлеб насущный, их совершенно не волновало строительство рая для трудящихся. Забастовки 47-48 годов это замечательно продемонстрировали; они доказали способность КПФ (и ее итальянской сестрицы) изменять и направлять реализацию потенциала классовой борьбы, подавляемую с момента окончания войны.
1945: Италия
В 1942 году Италию сотрясла волна забастовок, апогеем которой стало восстание 25 апреля 1943 года, когда немцы были выбиты из Турина после пяти дней уличных боев. В учрежденном национальном совете тогда преобладали сталинисты: на Фиат-Мирафиори 7000 рабочих из 17000 числились в компартии. Восстановление экономики становится на первое место. В сентябре 1945го профсоюз металлургов заявлял: «страждущие массы готовы перенести ещё большие трудности (снижение зарплат, увольнение тех, кто имеет сторонние доходы, частичные сокращения) ради возрождения Италии. […] Мы должны наращивать производство и оптимизировать трудовой процесс — это единственный спасительный путь».
В декабре Комитеты Национального Освобождения превратились в Комитеты по Управлению Предприятиями или установили контроль над аналогичными структурами, созданными в рамках муссолиневского корпоративизма. Главная функция каждого КУП заключалась в том, чтобы вернуть людей на рабочие места и встроить их в иерархию предприятия. Это была смесь тэйлоризма и стахановщины: молодежные отряды, группы добровольцев, дополнительные материальные стимулы, надбавки за уборку и содержание оборудования в исправности. Идея была в том, чтобы повысить «интерес трудящихся классов к достижению успехов в производстве».
Реальность же полностью противоречила пропаганде. Борьба за улучшение условий труда не прекращалась, а производственный энтузиазм оставалась очень низким. Бюрократы КУП требовали от партии большей убедительности в агитационной работе — рабочие позволяли себе днем иногда вздремнуть. Когда профсоюзные активисты пытались убедить рабочих в том, что работа — это их почетная обязанность, рабочие заклеймили их фашистами. Фабричный староста Мирафиори замечал по этому поводу: «для них свобода была свободой ничего не делать». Рабочие могли приходить на работу к 8:30 и начать завтракать. Один бывший повстанец, устроившись на Мирафиори, с сожалением отмечал, как рабочие злоупотребляли своими свободами, как они слоняются без дела в уборных: «Они бастуют только для того, чтобы поиграть в игры, у нас же были более серьезные намерения». Это определенно был не лучший материал для строительства социализма. Персонал жестко противостоял всему, что пыталось контролировать их время, противостоял возвращению «материального стимулирования» в любых его формах. Надписи типа «Долой расписание!» на стенах завода являлись отрицанием тейлористских лозунгов Ленина, так полюбившихся сталинистам.
Если КУПы в конечном счете доказали свою эффективность в восстановлении дисциплины и иерархии, то в повышении производительности они показали свою несостоятельность: в 1946 году производительность труда повысилась на 10%, что очень не много, учитывая крайне низкие показатели на момент окончания войны. Прежде всего, им не удалось создать «нового» пролетария, который стал бы управлять своей собственной эксплуатацией. Пролетарии больше доверяли своим прямым делегатам, цеховым комиссарам, которые заботились о забастовках, а не о производстве.
Забастовки продолжались до 1948го, последнего взрыва, направленного против усиливающихся репрессий и ухудшения жизненных условий. В апреле 47го была заморожена ставка заработной платы и сохранилась вплоть до 1954 года. Пятнадцать лет рабочие Фиата подвергались нещадной эксплуатации и лишались даже профсоюзной защиты. Другими словами, в 44-47 итальянские пролетарии потерпели поражение не потому, что хотели поставить труд над капиталом, оставаясь при этом производной капитала; буржуазия интегрировала их более традиционным путем — через партии и профсоюзы.
1968: Франция и остальной мир
В 1968ом тот элемент праздника, характерный для сидячих забастовок в 36ом, исчез во Франции, но был довольно распространен в Италии. Многие французские предприятия, контролируемые CGT, были фактически закрытыми учреждениями — профсоюз опасался влияния слишком буйных рабочих и «чужаков», нарушающих привычный ход забастовки. 68ой во многом был жестче 36го — небольшое, но решительное меньшинство пролетариев противостояло гегемонии сталинистов над промышленными рабочими.
Измерение праздника переместилось с фабрик на улицы, демонстрируя, как сутью борьбы становится преодоление разделения между трудом и повседневной жизнью. Во Франции зачастую самые радикальные пролетарии покидали заводы. Не было никакой Китайской Стены между «рабочими» и «студентами» (значительная часть которых никакими студентами и не была вовсе). Многие рабочие, зачастую рабочая молодежь, часть своего времени проводили в среде товарищей по работе, часть — в дискуссионных клубах или активистских коллективах, состоявших из меньшинств таких же рабочих с других заводов[11].
Во время Жаркой Осени многие рабочие часто захватывали заводы днем, покидали ночью и возвращались под утро, даже если им приходилось вести ожесточенные схватки с полицией и охраной, чтобы вернуть себе завод. Для них было существенным то, что находилось вне рамок рабочего места. Пассивное сопротивление(волынка) переросло в активное (коллективный саботаж, постоянные и стихийные собрания на сборочной линии); бунт вышел за стены завода.
Последствия 68ого дали такой жизненный опыт (многими этот опыт был усвоен), который представлялся как пример для подражания, но оставшийся маргинальным для движения. В 1973 обанкротившееся предприятие-изготовитель часов LIP находилось под самоуправлением персонала и впоследствии стало символом само-капитализма. Однако принципы его работы («Мы производим, мы продаем, мы выплачиваем себе зарплату») были не более чем остроумной, но отчаянной попыткой избежать безработицы и получить какой-то доход. Рабочие LIP больше занимались продажей товара, а не производством, пока им не пришлось закрыться. Революционеры середины 70ых верно объясняли феномен LIP как опыт самоэксплуатации, но они ошибались, когда рассматривали этот опыт как наглядный пример контрреволюции. Самоуправление не могло ни быть приемлемым для капиталистов, ни пользоваться успехом у рабочих.
Потом последовали и другие попытки самоуправления, особенно это касалось машиностроительной отрасли, также с частичным восстановлением производства и распродажей запасов. Но, опять же, все это было попыткой сопротивления в достаточно короткий период времени. Что бы там не выдумывали себе леваки, этот зародыш самоуправления не имел под собой какого-то твердого основания, чего-то, что могло бы мобилизовать рабочих. Подобная практика могла проявиться только на перепутье эндемичной, а потому обреченной на провал, критики работы и начала реструктуризации капитала, связанной с необходимостью устранения излишней рабочей силы.