«Ох, никогда не видела, чтобы человек так переменился, как Максвелл Тейбер после больницы; небольшие синяки вокруг глаз, чуть осунулся, но вы знаете – это другой человек. Ей-богу, современная американская наука просто…»
И свет в полуподвальном окне у него горит за полночь, элементы замедленного действия, установленные техниками, придали его пальцам нужную ловкость и проворство, и он склоняется над усыпленными телами жены, обеих дочерей, четырех- и шестилетней, соседа, с которым играет в кегли по понедельникам, – приводит их в соответствие, как привели его. Так это распространяют.
Через заданное число лет, когда он сработался, город любит его, как родного, газета печатает прошлогодний снимок, где он помогает бойскаутам в день уборки кладбища, жена получает от директора школы письмо о том, что Максвелл Уилсон Тейбер заражал своим примером молодежь нашей прекрасной общины.
Даже бальзамировщики, эта парочка выжиг и крохоборов, и те не устояли. «Нет, ты глянь: а все-таки макс Тейбер был правильный мужик. Давай-ка пустим его под дорогой тридцаткой и разницу с жены не возьмем. Гори оно огнем, давай за наш счет».
Такая удачная выписка – это изделие, которое радует старшую сестру, говорит о ее мастерстве и успехах производства в целом. Такая выписка – общая радость.
А первично поступивший – другое дело. Даже над самым смирным поступившим надо потрудиться, чтобы вошел в колею, а кроме того, неизвестно же, когда поступит именно такой чересчур вольный, который станет все портить налево и направо, устроит черт знает что, нарушит плавность работы в отделении. А я ведь говорю, что если что-то нарушает плавность, старшая сестра выходит из себя.
Перед полуднем опять завели туманную машину, но пустили не на полную мощность – он не такой густой, кое-что вижу, если напрягусь. Когда-нибудь перестану напрягаться, сдамся окончательно, заблужусь в тумане, как случалось уже с некоторыми хрониками, – но пока что меня занимает этот новенький, интересно, как ему понравится групповое собрание.
Десять минут первого, туман совсем рассеялся, санитары велят острым расчистить место для собрания. Из дневной комнаты все столы переносят в ванную напротив, пол свободен, говорит Макмерфи, можно начинать танцульку.
Старшая сестра наблюдает через окно. Вот уже три часа она не сходит со своего места перед окном – даже пообедать. Столы из комнаты вынесены, и в час из своего кабинета в конце коридора идет доктор, проходит мимо наблюдательного окна, кивает сестре, садится на стул слева от двери. Больные садятся после него, потом собираются младшие сестры и молодые врачи. Все уселись, старшая сестра встает за окном, уходит в глубину поста к стальному пульту с кнопками и ручками, переводит все хозяйство на какой-то автопилот – пока сама в отлучке – и является в дневную комнату с вахтенным журналом и корзиной записей. Она пробыла тут полдня, но форма на ней по-прежнему такая накрахмаленная и жесткая, что нигде не гнется, а только ломается на суставах с треском мороженой холстины.
Села справа от двери. Только села, поднимается на ноги старик Пит Банчини, качает головой и хрипит:
– Я устал. Ох боже мой. Ох, ужасно устал…
Каждый раз так, когда в отделении появился новый человек, который будет его слушать.
Старшая сестра не оглядывается на Пита. Просматривает бумажки из корзины.
– Пусть кто-нибудь сядет рядом с мистером Банчини, – говорит она.
– Успокойте его, чтобы мы могли начать собрание.
Отправляется Билли Биббит. Пит повернулся к Макмерфи и наклоняет голову то налево, то направо, как красный сигнал на железнодорожном переезде. Он проработал на железной дороге тридцать лет, полностью износился, но еще действует – по памяти.
– Я уста-ал, – говорит он и качает головой перед Макмерфи.
– Успокойся, Пит, – говорит Билли и кладет веснушчатую руку ему на колено.
– Ужасно устал…
– Я знаю, Пит. – Похлопал по костлявому колену, и Пит убирает голову, понимает, что сегодня никто не прислушается к его жалобе.
Сестра снимает с руки часы, смотрит на настенные, заводит свои, кладет в корзину, чтобы видеть циферблат. Вынимает из корзины папку.