Нас, пассажиров, заставили покинуть поезд и переправить свой багаж под навес, где орудовали таможенники. Японских граждан пропускали с минимальными формальностями, у европейцев и американцев проверяли документы, а вот китайцев заставляли ждать до последнего, а затем на их багаж налетала стая местной саранчи в униформе, длинноволосых корейских крестьян, записанных в японскую армию, людей, незнакомых с законами чести и живущих только ради наживы.
Я, однако, был готов к такому повороту событий. Я отыскал глазами дежурного офицера, типичного представителя той категории людей, которых японцы посылали в те дни за границу — очень молодой, с пробивающимися усиками и шпагой больше его самого; возможно, это был спасающийся от нищеты выходец из провинциального самурайского семейства, воспитанный в духе честной бедности и уважения к кодексу бусидо, а теперь ставший пушечным мясом и для бессовестной банды хищников и милитаристов, отправившей его на заклание.
— Прикажите вашим людям осторожнее обращаться с тем чемоданом! — заорал я по-японски, указывая на багаж тростью. — Там находится старинная бронза эпохи Шань, бесценный дар для генерала Хироши Фуджимото из гарнизона Циньдао!
В определенных культурах, проникнутых духом милитаризма, считается само собой разумеющимся, что тот, кто кричит, обладает для этого соответствующим статусом и полномочиями. Соответственно и этот юноша был склонен поддаваться обаянию внешности, особенно когда мускулистый субъект вроде меня властно орет на весь вокзал. Он сначала опешил, потом отдал салют — немало меня этим изумив — и велел своей солдатне положить мой багаж на тележку и доставить его прямо в мое купе. При этом он даже не взглянул на мой тщательно подделанный паспорт.
А где же, может подивиться внимательный читатель, раздобыл я старинную шаньскую бронзу? В кладе Хан Шана имелось несколько статуэток, но они были такие жалкие, изъеденные коррозией и некрасивые, что мне пришлось вновь обращаться к гонконгским специалистам по подделкам произведений искусства, которые сделали бронзовый треножник, гораздо более изысканный по форме и отделке.
Когда поезд подвез меня к центральной станции, я зарегистрировался в отеле «Байерн», реликте периода германской оккупации города, а затем распорядился послать поддельную бронзу вместе с карточкой Йин Ло Фо главной лягушке в этом болоте, а именно генералу Фуджимото. Несколько часов я провел в пивной, потягивая светлое пиво, слушая немецкий оркестр и стихотворные тосты «Ein Prosit», а затем появился надменный молодой субалтерн в безупречно отглаженной форме и при шпаге и пригласил меня проследовать к генералу.
Мы с генералом Фуджимото с первой минуты воспылали друг к другу искренней любовью. Я понимал его и давал ему понять, что он понимает меня. Это был крепкий приземистый старикашка с большим животом и усами; его кабинет был забит китайской бронзой и фарфором, которые он экспроприировал, или реквизировал, или иным способом отнял у населения. При моем появлении он извлек бутылку коньяка и провозгласил тост за мое здоровье. За коньяком и сигарами я рассказал ему, что являюсь текстильным фабрикантом из Гонконга, что меня обеспокоила всеобщая стачка, и, поскольку у японцев такой прекрасный метод взаимодействия с забастовщиками, я подумываю о перенесении своего производства в Циньдао.
— Забастовщики! — Мутноватые глаза генерала слегка вспыхнули. — Черт бы их побрал! Мои люди без устали расстреливают их и закалывают штыками, а они продолжают бастовать и устраивать демонстрации.
Я заверил его, что считаю пули и штыки самым лучшим лекарством для забастовщиков и что начинать применять его следует как можно раньше, время от времени, когда солдатам становится скучно, переходя для разнообразия к обезглавливанию. Генерал хлопнул себя по коленке и сказал, что я отличный парень и хорошо разбираюсь в том, как устроен этот мир.
С прискорбием признаю, что в данном конкретном случае моя наружность сослужила мне хорошую службу. Если бы я со своей толстой шеей не выглядел, как разбойник, втиснутый в английский костюм, то генерал, возможно, не принял бы меня с распростертыми объятиями.
После третьей рюмки я упомянул о карточной игре, в которую я якобы играл в поезде, проиграв при этом пятьсот мексиканских долларов. Он встрепенулся и спросил, не был ли это бридж с прикупом, и я признался, что играл именно в эту игру. Тогда он спросил, не составлю ли я ему компанию вечером в японском офицерском клубе на пару робберов, и я ответил, что не имею пока других приглашений.