И какие великолепные оправдания для пошлого малодушия! — «Незачем жить, потому что не для чего работать: люди глупы и легкомысленны». — Конечно, не очень рассудительны. Но потому-то необходимо работать над улучшением их судьбы. Если бы они были не глупы и не легкомысленны, то и не о чем было бы хлопотать: давным-давно жизнь их была бы устроена превосходно.
Однако странно, что до сих пор нет Ликаонского. Проснувшись, я думал, что он был и ушел, не захотел будить. — Нет, не был, сказала служанка. И до сих пор нет. — уже восемь часов. Не может же он не интересоваться узнать, как я думаю о глупости товарищей; не мог он и не желать сообщить мне поскорее, как и что происходило у них.
Час ночи. Все было приблизительно в том роде, как я предполагал. Вчера после обеда Петров уходил в кондитерскую, как говорил, уходя. Возвратился с новостью о примирении между мною и Степкою. Некоторые поверили — большая часть. — разумеется, и Черкасов. — не хотели слушать. — «Как же ты узнал это? Ты ходил в кондитерскую?» — заметил Ликаонский, уже довольно давно подозревавший, что он стал перенюхиваться с Антошкою. — Петров отвечал, что встретился в кондитерской с письмоводителем Степки. — «Все ты врешь; наверное был у Антошки и вместе с ним сочинил эту сплетню». — «Что тут сплетня! — Двое свидетелей — Антошка и письмоводитель. Спросите их порознь. Если сплетня, то обнаружится». — Товарищи решили: отправить троих спросить письмоводителя; в то же время пригласить в собрание Антошку и допросить. Сделали. Возвратившиеся от письмоводителя принесли то самое, что собрание слышало от Антошки. То самое, что говорил Петров. Я благодарил Степку за согласие с конференциею выпустить меня старшим учителем. Степка отвечал, что всегда желал мне добра. Мы обнялись, поцеловались. Степка обещал сделать представление, чтобы мне дали стипендию для приготовления на магистра. — а это для получения кафедры.
Достоверно! — решило большинство. Но многие еще говорили, что все это очевидный вздор. Черкасов колебался.
Нашлись умные люди, предложившие ему и Ликаонскому съездить, спросить меня. Ликаонский отказался. Бедняжка Черкасов имел ум поехать.
— Зачем ты пустил его, Ликаонский?
— Что ты станешь делать? Сговоришь ли с дураками, когда начнут рассуждать?
— Так по крайней мере не отпускал бы его одного. Поехал бы с ним сам.
В этом, братец мой, точно, сделал ошибку. Не предположил, что он заговорит с тобою так умно. Когда он приехал и передал свой умный разговор с тобою, я увидел, что действительно того и следовало ждать; человек благородный, рыцарь, непорочная девица; Опять же, был взволнован; должен был отличиться умом. Но отпуская, не воображал, что разыграет такого дурака.
Добряк возвратился с искренним убеждением, что я признался. — Тут, разумеется — все уверовали. Один Борисов сохранил здравый смысл, плюнул и ушел. Ликаонский долго спорил. Наконец тоже плюнув и ушел.
Поутру взял Черкасова в Биржевый сад, начал образумливать наедине. — «Не сам ли ты видел отношения Левицкого к Илатонцеву? Нужна ли протекция Степки? Не вызывал ли Илатонцев даже нас с тобою, которых видел в первый раз, сказать ему, не может ли он быть полезен нам? — Почему вызывал? Не потому ли только, что мы приятели Левицкого? Не дал ли тебе слово устроить, что тебя назначат учителем на родину? Затруднился ли тем, что в той гимназии нет вакансий? — Что отвечал на это затруднение? — Переведут какого-нибудь учителя инспектором куда-нибудь, и будет вакансия для вас, будьте спокоен. — так или нет? В ком же другом нуждался бы Левицкий? — Да нуждался ли б он в Илатонцеве? Разве Рязанцев не авторитет в университетском совете? Разве Рязанцев не сходит с ума от Левицкого? Разве не толковал ему постоянно, что ему следует быть профессором?»
— Так; но он сам признался.
— Но ты сам знаешь, он никогда не думал о кафедре; что он хочет быть журналистом и что занять кафедру было б и стеснительно и невыгодно ему?