Она говорила с неподдельным жаром, с глубокою тревогою. Было бы недобросовестно не отвечать ей искренне.
Прежде всего я попрошу нисколько не думать о том, о чем я не спрошу ее. О чем я не буду спрашивать, то не имеет никакого влияния на мои мысли. Если мы будем дружны и она в минуты экспансивности захочет поделиться со мною какими-нибудь воспоминаниями, я буду слушать. — и, вероятно, с симпатиею. Но это надобно отложить до той поры, когда мы будем дружны. Теперь я прошу ее отвечать только на один вопрос, который выскажу совершенно прямо. Я слышал, что она была конторщицею или магазинщицею; получала хорошее жалованье. Не знаю, так это или нет; но это решительно все равно для меня. — для вопроса о моем уважении к ней. Я упоминаю об этом только для того, чтобы показать, на чем основаны мои сомнения, относящиеся не к этому времени ее жизни, — совершенно безукоризненному в моих глазах, не нуждающемуся ни в каких оправданиях. Я думаю и желаю спросить ее только о настоящем ее положении. Она вела независимую жизнь в довольстве. — вероятно, в изобилии. Зачем же она сделалась опять горничною? — Иван Антоныч объясняет это ее любовью к Надежде Викторовне. Я не могу принять такого объяснения. Место горничной слишком низко для нее. Прошу ее…
Пока я говорил о ее парижской жизни, она хорошо владела собою; но как только заговорил я о ее поступлении в горничные, она стала смущаться. — так понимал я волнение, которое стало обнаруживаться лихорадочным сверканием ее глаз. Я продолжал спокойно и даже с некоторою радостью за нее: она смущается, следовательно, упреки могут быть небесполезны. Но вдруг она побледнела так, что я перепугался. Я понял, что был слишком неосторожен в выборе слов и она увидела в них такой оскорбительный смысл, какого я не замечал в своем усердии прочесть мораль о рабстве и любви к выгодам; ей должно было показаться, что я сомневаюсь в ее честности. Я ужаснулся и бросился целовать ее руки, умоляя успокоиться, простить меня, потому что в моих мыслях не было ничего оскорбительного. Я даже становился на колени. Если бы кто подсмотрел, почел бы это за любовную сцену. Я говорил ей, что она дурно поняла меня, что в моих мыслях о ней не было ничего такого, чего бы я не применял отчасти и к себе самому. Если я порицал ее, я вижу и в себе самом те же самые расчеты, которые приписываю ей…
— Что такое вы говорите? — сказала она, оправляясь наконец от волнения, долго мешавшего ей понимать: — Я не знаю, что такое вы говорите? Какие расчеты у вас? Как вы порицаете себя за то же, в чем подозреваете меня?
Я видел, что ее справедливое негодование проходит, и стал говорить со смыслом. — Я служу гувернером у Илатонцева; эта должность до некоторой степени унизительна. Почему я занял ее? — Потому что она выгодна. Я не думаю, что это бесчестно. Но до некоторой степени это показывает во мне человека, дорожащего денежными выгодами. Гувернер, дядька, нянька, горничная-не все ли равно, это прислуга? В моем и в ее положении есть очень много сходного. Но она согласится, что служить горничною — это еще менее почетно, нежели служить гувернером. Если женщина не нуждается в куске хлеба, она слишком расчетлива, когда становится горничною… — Мери слушала, слушала и рассмеялась.
— Довольно; совершенно прощаю вам то, что вы приписываете мне такое корыстолюбие, какое находите в себе самом.
Она стала весела, как ребенок; и стала шутить. — О, пусть я буду спокоен: действительно, ей не должно было видеть ничего обидного в моих словах. Она не догадалась, что ей нет никакой надобности, нет никакого расчета обворовывать Надежду Викторовну. — гораздо выгоднее довольствоваться тем, что будет она честным образом выманивать у неопытной, доверчивой, любящей ее Надежды Викторовны. Или я не думал и этого? О, конечно, не думал: зачем выманивать? — И без уловок она будет получать очень много…
Это была лихорадочная веселость. Как будто Мери и верила и не верила тому, что она была не совсем права, обидевшись моими словами, в которых могла быть неловкость, но уже никак не могло быть оскорбительного, потом; что ничего такого не было в моих мыслях; будто ей и думалось и не думалось, что я отбросил теперь свою недоверчивость, что нет надобности отвечать на мой вопрос, о котором я прошу ее забыть.