Но я и не знаю, что мог бы я отвечать. Я был расстроен. С полчаса, я думаю, я оставался очень расстроен. И моих ушах все звучали ее слова: «Вы говорили: надобно стереть с лица земли разницу сословий и состояний. — сгладьте же хоть в ваших собственных мыслях»… — Демократу, социалисту, революционеру не могло быть особенно приятно, что он услышал. — и едва ли не заслужил услышать такие слова… Едва ли не заслужил. — потому что во всем, что она говорила, не было ни одного фальшивого звука. — все правда, и все искренне… «Я мещанка и бедна, вот моя вина в ваших глазах!» — Кроме, действительно нет… Начав оправляться от тяжелого удара, я увидел, что все еще слишком взволнован и не могу продолжать свое записыванье в дневник. Лег спать и долго ворочался с боку на бок, раздумывая о том, какой прекрасный я демократ и прочее в теории и как умны и хороши оказываются иногда на практике люди, превосходно умеющие сочувствовать всяческим демократизмам, пока не требуется от них смысла и совести, чтобы применить эти чувства к делу. Поутру ныне, то есть —
9. Проснувшись поздно, дописал эти заметки о вчерашнем. Кончив, пошел бродить, потому что хандрил и не хотелось ни работать, ни даже читать; Нашатавшись по роще и лесу, пришел назад с усталыми ногами, но с прежнею энергиею прекрасного чувства. Лег и продолжал хандрить. Думал не выходить к обеду, сказать, чтобы принесли в мою комнату. Но рассудил, что Мери непременно, а вероятно и Виктор Львович догадались бы: это вздор, будто мне некогда, будто работаю. — просто-на-просто демократ, социалист и революционер несколько оплошал духом. Потоку вышел обедать. Оказалось, что у нас Власовы. Милая madame Власова была весела и говорлива, как всегда. Я развлекся, слушая добрую и живую болтовню ее. Под конец обеда и сам стал шутить. Из-за стола все пошли в голубой зал; — и я туда же, за своею партнеркою в пустомельствё. Славная молодая дама, от всей души люблю ее. — как сойдешься с нею, — перестаешь быть дураком, а еще лучше то, что действительно приятно смотреть на нее: сама счастлива и делает мужа одним из самых счастливых людей на свете. Сел за шахматы с Виктором Львовичем, успокоив ее обещанием, что не перестану ни слушать, ни болтать. — и сдержал обещание. Она ужасно приставала, чтоб я шел с ними. — с нею, ее мужем и Надеждою Викторовною, кататься на лодке по озеру. Виктор Львович противился: пусть я не поддаюсь на хитрость Катерины Федоровны, она зовет меня не по любви, а потому, что жалеет мужа: хочет засадить меня в весла, а муж будет себе посиживать. Я видел, что ему хочется продолжать вчерашнюю исповедь, и остался. Они ушли. Точно, скоро он бросил игру, стал толковать. Так просидели мы довольно долго. Я слушал и спрашивал. Вошла Мери. «Они гуляли по саду, теперь пошли на озеро, хотят плыть на тот берег. — взяли с собою от меня Юриньку и двух из его приятелей, на которых поменьше грязи. — не могу приучить их умываться». - сказала она и села с нами. В доме оставались мы трое, одни. — ее дядя повез деньги Дедюхиной; мы могли сидеть втроем. Виктор Львович переместился к окну, поглядывать временами на подъезд и двор, чтобы не застали нас невзначай. Так мы сидели втроем и толковали часа два, я думаю. Она была с ним непринужденна и серьезна, без нежностей и без заботы показывать, что сколько-нибудь думает или не думает о нем. — когда приходилось, смотрела на него. — когда приходилось, смотрела с расположением. — когда не приходилось, не смотрела, будто он муж ей, или, еще более похоже, будто старший брат, или дядя, что-нибудь так, просто родной, близкий, которого она очень любит и о котором ей нечего думать. — так вообще; но иногда смотрела на него и с тем расположением, как добрая, скромная женщина смотрит на мужа, с которым живет не первый год: тихая любовь, и больше, признательность за то, что он любит ее, что ее сердце спокойно. — Со мною она была совершенно по-прежнему, будто мы дружны, как было. Она, впрочем, и действительно любит меня, это было видно; теперь мои глаза очень зорки и заметили бы малейшую искусственность. Но такая простая и свободная была она, что и я по временам забывал всё и думал о ней по-прежнему. — Мы говорили обо всем, о чем случится, как, бывало, я говорил с нею одною, как он, бывало, говорил со мною, когда нам не о чем было говорить: так подействовали ее спокойствие, непринужденность, такт на меня и на него, что мы сидели и говорили, будто сиживали так втроем каждый день с полгода… Она говорила со мною о книгах и он говорил; — он говорил со мною о том, что действительно я прав: надобно устроить пристань в Симбухине. — и она сказала, что это было бы выгодно и что кроме этого можно сделать много другого: у Виктора Львовича теперь столько свободных денет; ей вспомнилось, она слышит, что глина. — та, которая вверх по речке, очень хороша; пригласить бы техника взглянуть: не годится ли эта глина для фарфора? — Это было бы тоже выгодно… Так мы говорили обо всеми- не избегали говорить даже и об их отношениях. — как будто мы забыли, что это новость, и будто и мне не приходило в голову, что еще неизвестно, хорошая ли эта новость, — так она говорила, и о том говорила, что будто не помнилось мне, что это новость: она заметила, что Виктор Львович уже не молодой человек и напрасно ложился поутру на траву, — она видела, это нехорошо. — и я сказал, что это нехорошо, если это было рано, когда трава еще в росе. — и он сказал, что это было неосторожно, потому что трава была еще сыра. — и спросил, когда же она встала, что увидела это? — Она встала в восемь часов. — хоть легла в половине третьего; такая привычка. Переедем в Петербург, тогда она привыкнет, вставать поздно. А не забыл он ее просьбу поговорить с отцом Андрюши? — Я спросил: что ж это? О чем поговорить с отцом Андрюши? И какого Андрюши? — Это мальчик, который приходит иногда в кухню. — умный, его следовало бы отправить в училище; чему учат в сельской школе, он уже всему выучился. — и т. д. — Я заметил, что не вижу на руке у нее перстенька с яхонтом. — Юринька изломал его и даже оцарапал ей руку этим. — «Зажила ваша рука, Мери?» — спросил он. — «Да и вчера уже не было заметно, я показывала вам». — «Нет, вчера была еще видна царапинка»… Так разговор касался их отношений. — конечно, иного и нечего было говорить о их отношениях: это такая неновость, и все так определилось, установилось. — ничего интересного им друг о друге, кроме обыденных мелочей. — и мне казалось, будто так, и он так чувствовал, когда она тут, непринужденная, спокойная. — и ему было совершенно легко и свободно передо мною… Мы говорили и о Надежде Викторовне. Он спросил, кажется ли мне, — ему кажется. — что Наденька хорошеет с каждым днем? Она заметила, что это так должно быть: Надежде Викторовне осьмнадцать лет. — и спросила, замечаю ли я, что Надежда Викторовна стала больше любить музыку? — Я сказал, что этого я не заметил, — Виктор Львович сказал, что я слишком много работаю, лучше бы почаще выходил слушать; что же я теперь пишу? — И разговор пошел о моей работе. — более воображаемой, нежели действительной. Так было каждый раз, когда разговор касался Надежды Викторовны: Мери говорила о ней, пока говорил он или я. — раза два или три и сама упоминала о ней, — как случилось вспомнить, что-то сказать. — но не искала случая заговаривать или тянуть разговор о ней. — тем меньше старалась показать свою любовь к ней: при нем это уже лишнее; это я еще могу думать так и иначе; а с ним ей нечего толковать о ее любви или нелюбви к его детям… По временам и мне казалось несомненно, что она будет не вредна, а полезна им, как она уверяет; и хочет, конечно; в ее желание я верю и теперь… Готов думать, что ей и удастся держать себя относительно их так, как она хочет. У нее такая сильная воля. И нет надобности вредить им. Из-за чего было бы вредить? — Из-за денег? — Она не жадна, она умна; может не пожалеть и огромней