— Продолжать мистификацию бесполезно. Вы не убедите меня в невозможном.
— Почему ж невозможно, что она madame Волгина? — спросил Миронов, еще сильнее утрируя серьезность.
— Madame Волгиной должно быть по крайней мере девятнадцать лет, а ей не может быть больше семнадцати. И она сама совершенно расстроила мистификацию слишком невероятными выдумками. Она вздумала сказать мне, что у нее есть сын.
— «Невероятно!» — Мало ли что невероятно, и однако же правда? — «Невозможно!» — Мало ли что кажется невозможным? — сказал Миронов с величайшим пренебрежением к аргументам Нивельзина. — Но чем усерднее утрировал он свою серьезность, тем очевиднее было Нивельзину, что это притворство.
— Вот еще факт, Миронов. Волгин был в опере. Я говорил с ним.
— Но, конечно, не сказал же он вам, что это не жена его?
— Не сказал, потому что я не спрашивал. Что же спрашивать у человека, не жена ли его сидит в ложе, когда в ложе есть свободное место, а он принужден покупать у капельдинера позволение стоять между лавками?
— Если вы не хотите верить мне, то бесполезно обращаться ко мне с вопросами. До свиданья. Вы и так слишком долго задержали меня. Сейчас начинается хор, которого я не хочу пропустить.
— Я не пущу вас, пока вы не скажете мне правду. — Он схватил Миронова за руку.
Миронов сделал притворную попытку вырвать руку; почувствовал, что он удерживает ее крепко, рассчитал, что можно вырываться посильнее: стал вырываться будто всей силою и притворился побежденным, состроивши раздосадованную гримасу.
— Нивельзин, вы изломаете мне руку. Пустите же.
Нивельзин видел, что он готов покориться, и, не отвечая, продолжал крепко держать его руку. Изнутри театра раздался хор. — Миронов сделал вид, будто хочет вырваться невзначай; но и это не удалось.
— Извольте, я скажу вам все, только пустите. Она действительно madame Волгина, но она вдова. Ее муж был двоюродный дядя Волгина, которого вы знаете. Он был старик. Он был очень дружен с ее дедом. Он любил ее, как родную внучку. Она была сирота и бедна. У него было небольшое состояние. Когда он почувствовал, что близок к смерти, он подумал: «Сделаю доброе дело». — Он был принесен в церковь на креслах. Его водили вокруг налоя, поддерживая под руки, — лучше сказать, носили. — По-видимому, его поступок эксцентричен. Но его наследники, родные племянники, — богатые люди, алчные скряги, отчаянные кляузники. Они оспаривали бы действительность завещания, если бы оно было сделано в пользу посторонней. Ему надобно было, чтобы она была называема в завещании его женою. Иначе, я сказал вам, поднялась бы бесконечная тяжба, которая поглотила бы все наследство. — Эта свадьба была ныне летом. Когда она овдовела, она приехала к старшей сестре, — то есть к жене Алексея Иваныча Волгина. Вот вам вся правда. — Пустите же меня.
— Как ее имя?
— Софья Васильевна.
— Благодарю вас, Миронов. — Нивельзин, задумавшись, пошел вверх по лестнице, в боковые места.
Миронов имел сильное влечение приставить к своему носу большой палец и растянуть другие, на проводы ему, но удовлетворился тем, что немножко высунул язык, и, вошедши в ложу, ждал не дождался, пока начнут пищать плохие певцы.
— Лидия Васильевна, знаете, кто вы? — Я сделал вас вдовою, и зовут вас Софья Васильевна. Старик, друг вашего деда, когда стал умирать, велел нести себя в церковь венчаться с вами, чтобы негодяи-племянники его не могли отнять у вас его маленького именья.
— Как вы могли выдумать такую историю? — Я очень сердита на вас.
— Как мог выдумать? — отвечал он, мало пугаясь того, что она сдвинула брови. — Разумеется, не мог бы выдумать в четверть часа целый роман; только тем и ограничились мои труды, что я немножко прикрасил анекдот, который слышал в детстве от родных: они уверяли, что был когда-то в их городе такой случай. — Напрасно сердитесь: добрые люди смеются, — видите.
В самом деле, Рязанцев хихикал, и Рязанцева смеялась.
— Он был дряхл, он уже не мог держаться на ногах и падал вот так, — Миронов опустился в глубине ложи на колена: и голос у него дрожал, — Миронов заговорил дрожащим стариковским голосом: — «Сонечка, дружочек мой, твой дедушка был мне друг; я хочу обеспечить тебя, чтобы ты была свободна, независима»…
— Шут! Рассмешил меня; не могу сердиться.
— Сонечка, дружочек мой! — Будь моей вдовою! — Исполни последнюю просьбу умирающего старца! — Подурачь его! — Не ты, Сонечка, виновата, что ты стала моею вдовою, — он сам сочинил твою историю при помощи шута Миронова. Шут Миронов не перестанет паясничать, пока ты не согласишься на мою последнюю просьбу; и что же будет, если ты не поспешишь согласиться? — Вот ты уже смеешься, а Анна Александровна еще громче, а Григорий Сергеич уже хватается за бока; шут Миронов доведет вас до хохота, все услышат, все осудят вас, подумают: нехорошо хохотать в опере, когда чувствительные люди плачут, и сам шут Миронов расчувствовался до слез… — он хныкал и строил гримасы. — Так вы будете мистифировать его, Лидия Васильевна? — весело продолжал он своим настоящим голосом, уже уверенный в ее согласии…