— Из того, что вы бывали у меня, вышел слух, вероятно, очень неприятный для вас. Рязанцев убежден, что вы посылали меня в Лондон с какими-то поручениями.
— Э, вздор-то! — сказал Волгин, махнувши рукою. — Ну, пусть думает, — пусть и рассказывает: велика важность!
— Я старался разубедить его, но, кажется, не мог.
— И не стоило.
— По-моему, очень стоило; и не отстану, пока не разуверю.
— Ну, этого-то, положим, вам не удастся. Да не стоит и думать. Тем больше стоит, что он не сам выдумал это, ему объяснил Савелов.
— Да ну их к черту! — Ну, и Савелов пусть думает. Велика важность! — Кто не старается заискать в Лондоне? — Савелов-то сам старается вилять хвостом так, чтобы там заметили, а вы думаете, нет? — Волгин принял глубокомысленный вид. — Наверное, да. И не сомневайтесь.
— Мне нечего сомневаться. Откуда же берет Рязанцев документы, о которых потом дивятся, как они туда попали?
— В самом деле! — воскликнул Волгин. — Это удивительно! — Как же это никогда мне не пришло в голову? — То-то же и есть, — продолжал он с прежним глубокомыслием. — Потому я и говорил вам, этот слух для меня пустяки. — Не стоит говорить об этом. — А знаете ли, что я вам скажу, Павел Михайлыч: это вы неспроста повернули, — я об одном, а вы о другом, — будто не успели бы сказать после! — Это мне вот сейчас только пришло в голову. — И знаете ли, если так, то и с самого-то начала вы тоже неспроста, должно быть, сказали, что не знаете, хорошо ли делаете, оставаясь у меня! — А я, знаете, так и понял, что вы боитесь отнять у меня время! — Это удивительно! — Он покачал головою. — Это удивительно, я вас уверяю, как я не понял! — Натурально, это вы говорили не обо мне, то есть не обо мне одном, а вы говорили о нас. — Вот тоже вздор-то, Павел Михайлыч! — Он покачал головою. — И знаете ли, отчего это? Оттого, что вы не понимаете характер Лидии Васильевны. Видите ли… — Он погрузился в размышление. — Видите ли, вам надобно понять ее характер. — Ну что, как вы нашли Париж? Поумнели тамошние республиканцы после уроков, которые получили в тысяча восемьсот сорок восьмом году и второго декабря?
Нивельзин в свою прежнюю поездку, когда прожил в Париже довольно долго, сошелся с некоторыми из немногих уцелевших там предводителей решительной демократической партии. Теперь он опять видел их; видел и некоторых французских изгнанников в Англии. У него было много рассказов на вопросы Волгина. — Так они проговорили о Франции до часу. Нивельзин встал и ушел, как ни упрашивал его Волгин посидеть еще.
Проводив Нивельзина, Волгин тотчас лег спать, зевая самым многообещающим для сна образом. Но оказалось, что не спится. Пробило два часа, все еще не дремалось. Он встал с большим неодобрением себе, покачал головою, опять надел халат и сел писать. Пробило шесть часов. Он рассудил, что пора снова попробовать, не уснется ли, и действительно, заснул довольно скоро.
— Я сердита, — этими словами встретила Волгина Нивельзина, когда он на другое утро явился, по уговору, провожать ее на прогулку. — Я очень сердита, отчасти и на мужа, но больше на вас. Он такой человек, что я уже и отступилась от него: не может не упрашивать: «Посидите», — по его мнению, этого требует деликатность. А на вас я надеялась, что вы исполните мою просьбу. — До каких пор вы сидели? — Он все еще спит.
Нивельзин оправдался: он ушел в час, как она приказала ему.
— Значит, он после вас таки принялся работать! Это еще хуже. Лучше бы вы были виноват. Надобно будет бранить его. Ах, если б это помогало! Давно он был бы самым послушным человеком! — Ступайте, велите Наташе принести шляпу и перчатки. Да, вы еще не знаете, куда идти, — налево и опять налево.
Он пошел, принес перчатки и шляпу. — Она заставила его любоваться на шляпу, которая очень мила; он согласился.
В передней сидела Наташа, чтобы подать пальто и запереть дверь.
— Прислушивайся, как проснется Алексей Иваныч. И если заставишь его долго ждать чаю или напоишь холодным, я надеру тебе уши так, что будут гореть весь день.
— Да от кого еще узнаете, если дам остыть самовару? — Авдотью попрошу, чтобы не выдала меня.
— А на Алексея Ивановича ты уже надеешься, что он не скажет? — Видите, Нивельзин, какой он у меня человек: Наташа, глупая девчонка, и та понимает, что нельзя так жить на свете! — Она вздохнула. — Иногда с ним смех; больше скука, даже горе.
— Ах, господи, что вы говорите, когда сами знаете, что дай бог, чтобы все мужья были такие! — не могла не вступиться Наташа.